начало разваливаться. Полагаю, это случилось еще в октябре. Видел бы ты свое лицо, когда официант нес торт…

Я запрокинул голову и уставился на люстру. Джерри продолжал что-то говорить своим рассудительным, таким профессиональным голосом. Джеральд и Говард были похожи: оба видели мою темноту, только первый продавал ее, а второй – стремился освободить и посмотреть, как далеко она сможет… захочет уйти от подвала.

Интересно, что бы сказал Флеминг, если бы увидел картины, написанные мной в Ведьмином доме?

Я медленно опустил подбородок и посмотрел на своего арт-агента.

– Все разваливается не из-за Вивиан, а из-за меня.

Джерри замолчал на полуслове.

– Дэниел, мы знакомы больше десяти лет, – наконец произнес он. – Мы никогда не были друзьями, и вряд ли хоть один из нас испытывал в этом потребность. Но позволь дать тебе дружеский совет, пожалуй, первый и единственный: не руби с плеча. Возьми паузу, позвони Вивиан, проведи с ней время где-нибудь в глуши, где нет мобильной связи и Интернета, скажем, в хижине в лесу. Дэниел, ты не можешь отвернуться от столь значимой части себя.

Впрочем, мы с Джерри явно имели в виду разные части: он – художника, я – убийцу. Может ли художник существовать без убийцы? А убийца без художника? И что останется от Дэниела Митчелла, если их не станет?

53

Я блуждал в полной темноте, касаясь гладких каменных стен и низкого потолка. Пытался отыскать хоть какой-нибудь источник света, но в конце концов сползал в бесконечную мглу, где, коснувшись своего лица, понимал, что у меня нет глаз, а вместо моей кожи – чешуя.

В тот же миг все менялось. Я шел по освещенному подвальному коридору, мимо своих работ. Чем дальше заходил, тем менее узнаваемыми они становились. Там был «Холм», но без мальчишки, следы уводили за пригорок.

Почувствовав чье-то присутствие, я медленно повернулся. Кромак был в красном костюме, борода и волосы слиплись, глаза, синие, немигающие, лихорадочно блестят.

– Краска высохла, – сказал он.

– Эдмунд…

– Билл, – мягко поправил он. Его лицо было приветливым и заинтересованным. – Билл Берк. Эдмунд Кромак принадлежит Говарду Холту и подвалу, помнишь? А Берк – нет. Думал, что избавился от меня? Но я все еще здесь.

В его ногах лежал кролик. Сперва я решил, что это кролик-альбинос. Но алый цвет не просто наполнял его глаза, а тек по короткой серой шерстке и блестел в ушной раковине. Лапы мелко дрожали, зверек глотал воздух, пытался противостоять неизбежному, повернуть время вспять, вновь стать тем кроликом, который копошился в кустах, но в последний момент не выпрыгнул навстречу смерти.

Берк… Кромак поднял кролика за задние лапы и бросил в камин. Пламя вспыхнуло, искры взвились в воздух, мимо елей и инициалов «ДХ», вырезанных на каминной доске.

– Краска высохла, – повторил он, раскрасневшись, просто сияя, вкладывая топор в мои руки, – пора возвращаться к работе.

Я ничего не понимал, не мог собраться с мыслями, сообразить, что происходит. Что-то препятствовало. Кромак только неопределенно улыбнулся.

– Это все краска, Даниил.

– Не называй меня так, – рявкнул я, изо всех сил стараясь изгнать из голоса дрожь, и не думаю, что мне это удалось.

– Разве ты не сидел в яме со львами? Или это были не львы? А что-то намного хуже. Посмотрим, тронут они теперь тебя или нет.

Я сжал пальцы, обхватывая березовое топорище, сухое, теплое, гладкое. А когда вскинул глаза, Кромак исчез, на его месте стоял отец. Плечистый, в джинсовке на овчине, коротко стриженные волосы цвета дозревающей ржи, серо-голубые глаза, на гладковыбритом лице – ухмылка, плавная и твердая, точно изгиб топорища.

Я смотрел ему в глаза. Говорят, глаза – зеркало души.

Опустил взгляд на его руки.

Крупные кисти, загрубевшие костяшки, коротко остриженные ногти.

Но руки – руки могут рассказать о человеке все.

– Сколько их было? – спросил я.

– Много, – спокойно сказал Джозеф Митчелл. – Больше, чем ты можешь себе представить.

И отступил в сторону, словно ярмарочный заводила – от входа на Лучший Аттракцион Преисподней. Вспыхнул свет. Я прикрыл глаза тыльной стороной руки. Трое мальчишек стояли на коленях, спиной ко мне, руки замотаны скотчем. Один из них полуобернулся. Рот заклеен, глаз блестит, как у загнанной лошади.

– Ты сделаешь это ради меня? – спросил отец.

Я коснулся заточенного лезвия, которое будто бы зазвенело от прикосновения к живой материи.

«Да, – подумал я с тошнотворным ужасом. – Да, отец».

Я проснулся от собственного сдавленного вопля. Во рту был привкус ржавчины. Темнота сжималась. И где-то в ней взметнулся топор, готовый опуститься на мою шею.

Ослепнув от ужаса, я выпутался из спальника и скатился с матраса. Вместо того чтобы тут же ощутить холодную землю, я пролетел три фута и рухнул на пол. Боль от ушибленного колена привела меня в чувство. Сев, я смотрел на тяжелые шторы, на комод, на стены цвета сосновых пустошей. Я был на Холлоу-драйв, а не в подвале Ведьминого дома.

Пальцы ныли от желания взять нож, пистолет или ружье. Но сильнее всего я нуждался в свете. Свет – вот что могло загнать монстров по комнатам. Или нет? Впервые за годы я чувствовал присутствие отца, будто повеяло из подвала с земляным полом. Чем-то, что пролежало в темном углу несколько столетий и успело тысячу раз разложиться.

Мой рот приоткрылся, я часто-часто дышал, как тот кролик. Несколько раз стукнул себя кулаком по подбородку, пока не почувствовал горячую солоноватость крови, наполняющую рот.

И тут я понял, что мне надо сделать. Забравшись обратно на кровать и закинув руки за голову, смотрел в потолок. Где-то там, в темноте, гудел ветер. Кто еще, помимо ветра, не спит в этот самый момент?

54

Когда мне кажется, что больше всего на свете мне нужно поговорить с Джеймсом, я не иду к нему на могилу. Земля, кости, камень. Не с кем там говорить. Не знаю, почему я сделал это сегодня. Было ли дело в том, что мы не виделись уже пять лет. Или в том, что мы познакомились детьми, теперь я подбирался к сорока, а он нет. Может, дело в Ведьмином доме и в Говарде.

«Навести его. Тебе это необходимо. И отпусти его».

Склоны холмов поросли елями, кедрами и кленами, среди которых торчали обелиски и покосившиеся надгробия. Ярко светило солнце, но все равно было очень холодно; замшевая куртка совершенно не грела. Я не был здесь уже два с половиной года, тем не менее сразу нашел дорогу. У могилы снял