дьявольские книги. Мэри Уоррен могла писать достаточно хорошо, чтобы оставить сообщение о своем (недолгом) выздоровлении на столбе в молельне. Юные умы были до краев набиты изречениями и образами из книги, которую знали лучше всего. А тревожность после проповедей и зловещие видения продолжались, как то и предполагалось: когда ты юн, не так-то просто обуздать своих коней апокалипсиса и блюющих кровью драконов. Большой ошибкой считалось не зациклиться на собственном плачевном состоянии души, а почувствовать себя в безопасности. Снова пуританская мораль показывала свои шипы: увериться в своем спасении означало быть его недостойным. Один современный ученый заметил: «Не боишься – значит, ты точно или погиб душой, или глуп, или и то и другое»[49] [27].

Страх, похоже, особенно довлел над религиозным детством. Сложно сегодня сказать, росли ли в набожных семьях более нервные дети по сравнению с другими – дневники ведь вели только священники. Очевидно, однако, что девочки в доме салемского деревенского пастора чувствовали особое давление, потому что, во-первых, стандарты у Пэрриса были весьма высоки, а во-вторых, вся деревня пристально за ними следила. У них образовался собственный маленький «град на холме». И пусть даже Пэррис не практиковал бесконечных упражнений, как Мэзер, он тем не менее не мог выйти из дома без какой-нибудь притчи, не мог, завидев ребенка, не сделать ему внушения. Дни рождения своих детей он рассматривал как повод для «язвительных замечаний и острых вопросов» [28]. Каковы дела их земные? Как они их исполняют? Пятилетней Кэти он сообщил, что она должна готовиться к его неизбежной смерти и заодно предупредил, что ей как сироте придется взять себя в руки и ожидать еще более тяжких испытаний[50]. Как любое гонимое меньшинство, пуритане уделяли чрезвычайное, исключительное внимание своему потомству, от которого зависело их дальнейшее выживание. Писали об этом предмете они с каким-то маниакальным рвением.

В комплекте с видениями апокалипсиса и яркими описаниями ада (если вам невыносима зубная боль продолжительностью в одну ночь, представьте, каково это – миллионы лет поджариваться на негаснущем огне!) шли страшные сказки – вроде истории Мэри Роулендсон, которая была своего рода порно с мучениками для впечатлительных юных существ [31]. Все знали пару-тройку историй с расчлененкой и похищениями. Особенно это касалось бившихся в припадках салемских девочек, как минимум половина из которых были беженками или потеряли родителей в «последней войне с индейцами». Юная Мерси Льюис, служанка Патнэмов, пережила целых две трагедии: в три года, когда индейцы-вабанаки сожгли ее город в провинции Мэн и забрали женщин и детей, и в шестнадцать, когда она осиротела в очередном налете (сделку с Сатаной она заключила прямо перед этим). Ребенок двух лет мог наизусть рассказывать истории из Писания. А трехлетка уже достаточно разбирался во взрослых тревогах, чтобы из своей колыбельки предупреждать о скором наступлении французов, воевавших с Англией после 1689 года.

Ужас бурлил у самой поверхности, периодически вырываясь наружу. Сосед, объявившийся на пороге с повязанным вокруг головы ковриком, мог так перепугать детей, что они с воплями неслись через весь дом к матери. А рядом с домом малышей манил целый каталог опасностей. При всей своей маниакальной бдительности новоанглийский родитель был крайне ограничен в средствах защиты любимого чада. Дети глотали булавки, попадали под копыта и ножи, проваливались под лед и бревна на реке, падали в колодцы, камины, пруды и корыта. Неспроста родителям снились кошмары о собственных детях. (Сэмюэлу Сьюэллу в 1695 году приснилось, что все его дети, кроме одного, умерли [32]. В итоге он похоронит восьмерых.) Хотя местные дети были здоровее английских, их часто уносили болезни: мать в Салеме обычно теряла двух или трех отпрысков. Ребекка Нёрс являла собой удивительное и, возможно, непростительное исключение из этого правила.

Крайне экономный в отношении имен, пуританин одаривал ими скупо и часто использовал по многу раз: сразу несколько детей в семье могли носить имя родителя. Нередко имя умершего брата или сестры переходило к следующему потомку[51]. Этого вполне могло хватить, чтобы почувствовать себя заменимым, а новые рождающиеся братья и сестры завершали дело. К двенадцати годам Энн Патнэм шесть раз теряла внимание матери, переключавшееся на младших детей. Она сидела около крошечных трупов и ходила на похороны, самые недавние были в конце 1691 года, когда хоронили ее сестру шести недель от роду. Частота не делала эти мероприятия менее эмоциональными: дети Сьюэлла плакали, не таясь, вернувшись с погребения их маленького брата [33]. Любая девочка в деревне могла в красках описать мертвеца, лежащего в гробу.

В каждодневном труде, в платье цвета земли, девочка из Новой Англии была точной миниатюрной копией своей матери. Окруженная братьями и сестрами, она наблюдала круг бесконечных рождений, кормлений и похорон – все это ждало ее в будущем. Роды не только отнимали у множества детей мать, но и оставляли стигматы вины в душе ребенка, убившего родительницу своим появлением на свет. Тогда на сцену выходила та, которая могла превратить жизнь в ад земной: злая мачеха. Она непременно меняла расстановку сил в семье и усложняла вопросы наследования [34]. Преподобный Бэйли вместе с семейством Патнэм настаивал, что мачеха Энн Патнэм украла у приемных дочек наследство, которое их отец собирался им оставить. Проблема началась с похорон отца и продолжалась десять лет (Энн получила двадцать фунтов от поместья стоимостью 1400 фунтов). Вдовцы очень быстро женились снова – кто-то должен был заниматься детьми и домом. Многие мачехи были ненамного старше своих новых «отпрысков». Деливеранс Хоббс вслух вопрошала небеса, за какие грехи ей ниспослана Абигейл, которая, облив новую жену отца водой, заявила, что таким образом провела обряд крещения своей мачехе-язычнице. Коттон Мэзер отослал дочь подальше от вспыльчивой второй супруги. На момент ареста Джорджа Берроуза у него дома в Мэне было семеро детей младше шестнадцати лет. Жена забрала свою единственную дочь и ушла, а пасынков и падчериц бросила, предоставив им самим заботиться о себе.

Дочь Мэзера была далеко не единственной, кто воспитывался в чужой семье. Ни Мерси Льюис, осиротевшая служанка Патнэмов, ни Мэри Уоррен, осиротевшая служанка Проктеров, склонная к драматизации, не имели дома. Из самых первых обвинительниц у себя дома жили только Энн Патнэм и Бетти Пэррис. По причинам, понятным в то время, но с тех пор так и не нашедшим адекватного объяснения, треть детей в Новой Англии проживали вне своих семей – обычно в качестве слуг или учеников, нередко уже с шести лет (у слуг не было контрактов, ученики чаще всего работали по семь