День заканчивался краткой молитвой государя в Крестовой палате, откуда он в сопровождении ближних людей шел в опочивальню.

Дума ведет начало от стародавнего обычая русских князей совещаться о важных делах со своими главными дружинниками, или, как их звали, думцами. Когда-то проводить такие совещания были обычаем, строго исполнявшимся князем. Но с усилением московских государей эти совещания, не представлявшие определенного законного учреждения, утратили свою обязательность. Боярская дума приобретала большое значение только в отсутствие государя в Москве или при его малолетстве. И все же звание думного боярина было очень почетно; получить его могли лишь самые сановитые бояре, да и то по достижении преклонных лет. При назначении в члены Боярской думы царю всегда приходилось считаться с родовым старшинством бояр и жаловать многих в Думу «не по разуму их, а по великой породе», как выразился знаменитый московский подьячий XVII века Григорий Котошихин.

К прекрасному царскому дворцу в селе Коломенском, этой «игрушке, которая только что вынута из ящика», подкатил возок царя Алексея Михайловича. Подбежавшие стольники открыли дверцы возка и

помогли царю выйти. На высоком крыльце стояли уже некоторые из бояр. Царь предполагал устроить в Коломенском заседание Думы по поводу важных вестей из Литвы. На одной из нижних ступенек царь заметил своего любимца, товарища детства, наблюдателя за его соколиной охотой Афанасия Матюшкина.

– Здравствуй, Афанасий Иванович! Давно ли из Москвы? – ласково заговорил царь со своим сокольничим.

– Сейчас только приехал, государь-батюшка. Был по указу твоему на Посольском дворе, шесть кречетов показал цезарским послам. Просили они личину снять с одного кречета, а ты мне указал помехи им не чинить, и по твоему указу все сделано.

– А в добром ли порядке привел их назад? Сам знаешь, птица ценная. А коли вашим небрежением кто из них умрет, вы и на глаза мне лучше не попадайтесь!

Царь, поддерживаемый стольниками, взошел на крыльцо. Алексей Михайлович был среднего роста, с белым, подернутым румянцем лицом. Его умные глаза светились добротою. Царь был заметно тучен, опирался на посох. Наслаждаясь, он глядел вдаль, туда, где до самого горизонта тянулись заливные луга. Здесь в половодье появлялось множество птиц. Глядя на необъятную ширь лугов, царь переживал наслаждение завзятого соколиного охотника. На лугах тешился он летней царской потехой, пускал своих соколов.

Коломенский дворец.

Художник А. Адамов

Не отрывая взора от любимого вида, Алексей Михайлович сказал Матюшкину:

– А соколов-то, что привезли из Севска и из Ростова, я, Афанасий, уже видел. Добрые птицы. Прикажи их взять Петру Хомякову. Да вели звать севских Другом и Юдругом, а ростовских Сирином и Смиреною.

Царь повернулся, и еще лучший вид предстал перед глазами. Внизу текла Москва-река, а за ней виднелись белые стены монастырей.

– Ух! Хорошо! – глубоко вздохнул он, ясно улыбаясь. – Люди как есть облака! То явятся нам воздухом благопотребным, благонадежным и уповательным, то грозят зноем, яростью, злохитростью и ненастьем и пророчат погибель, отчаяние. Здесь люди что воздух – зефир реченный, сладкоточивый!..

Сокольничий.

Художник А.Д. Литовченко

Но вот взгляд его упал на кучку стрельцов. Как назло, чтобы показать, что не все так ладно, как кажется благодушному царю, старший из стрельцов стал рассказывать, как поехали они по царскому указу и велению архимандрита в обитель преподобного Саввы под Звенигород. Встали было на Конюшенном дворе, да пришел зело пьяный монастырский казначей Никита.

– По какому указу здесь стоите? – спрашивает, шатаясь.

Стрелецкий десятник сказал, что по велению архимандрита. Как ударит тогда его Никита посохом по голове. А зипуны, седла и оружие стрелецкое приказал пометать со двора.

Стрелец кончил. Царь вмиг изменился. Пропало все добродушие, лицо стало красным, даже багровым, кулаки непроизвольно сжимались.

– Враг проклятый! Единомышленник сатаны! – глухо выкрикнул он. И, повернувшись к стоящим сзади, быстро бросил стольнику Мусину Пушкину: – Алексей Богданович, жди указа!

Спешно отстраняя стольников, царь вошел во дворец.

* * *

Царь у себя в кабинете. Он уже отошел от гнева, опять ровный цвет лица, добродушная улыбка. Но не веселая, а грустная. Перед ним стоит Мусин-Пушкин.

– Приедешь в монастырь, соберешь братию и прочтешь вразумительно мое письмо. «От царя и великого князя всея Руси Алексея Михайловича врагу Божью, и богоненавистнику, и христопродавцу, и разорителю чудотворцева дома, злому, пронырливому злодею казначею Миките…..» Все прочти. О пьянстве его безумном, – продолжал царь, водя пальцем по своему письму, – о мыслях его вражьих. Поезжай, не мешкая, в монастырь, исполни все по указу.

Мусин-Пушкин ушел. Царь сидел задумавшись. Этот случай с непокорным в пьянстве казначеем оставил свой след в настроении Алексея Михайловича. Вспылив гневом и по обыкновению вскоре отойдя от него, он чувствовал себя утомленным. Сильно болела голова.

Царь позвал лекаря. Тот пришел, посмотрел, сосчитал пульс и решил пустить больному кровь… Действительно, царю помогло. Радостный вышел он в соседнюю комнату, где, ожидая царских приказов, сидело на лавках до десятка стольников. Все встали.

Знахарь

– Гневно стало мне, как узнал о Никите-пьянице, в голову ударило. Но пришел немчин-дохтур, отворил кровь, и хорошо стало, легко. Хочу, чтобы и другим легко было, – с добродушно-хитрой улыбкой продолжал царь. Весело играя глазами, он обратился к врачу: – Пускай, дохтур, и им кровь!

Врач едва заметно улыбнулся, поклонился царю и, подойдя к ближайшему от себя стольнику, взял его за руку. Тот сделал было попытку отстраниться, но тотчас же покорился. За ним пошли другие. Одни подходили со страхом, другие с омерзением. Но отказаться не смели. Царь все время улыбался. В это время в комнату вошел с докладом старик-боярин Родион Стрешнев. Но Алексей Михайлович не дал ему сказать ни слова, жалкие лица стольников настроили его на шутливый лад.