а он был прост, и, наткнувшись на него, я обрадовалась и, весело напевая что-то, пошла к отцу. Жумаш был возле него, и я заботливо сказала ему:

— Я нарубила дров. Давай я помогу отцу ставить капканы, а ты иди на стан, отдохни там.

И Жумаш, ничего не подозревая, побрел туда, куце заплетаясь слабыми ножками в густой уже траве.

Вечером отец сразу понял, что в мешке побывала чья-то бесстыжая рука. Долго возился он с узлами, разглядывая и ощупывая их, наконец хмуро взглянул на нас.

— Кто развязывал мешочек?

Жумаш молчал, хлопал на отца глазенками, я тоже невинно смотрела на него.

— Ну, чего молчите? Кто это сделал?.. Это ты, наверное, да? — ткнул он пальцем в сторону Жумаша. — Говори сейчас же?

— Нет, я не ел, — сказал Жумаш и опустил глаза.

— Не ел, не ел… Если еще раз притронешься к мешочку, — отец поднял и потряс его, — кости переломаю, так и знай.

Жумаш обиженно зашмыгал носом, я щепочкой копала землю — меня это как бы и не касалось, какое-то время мы все молчали, потом отец угрюмо принялся налаживать костер, чтобы сварить нашу вечернюю похлебку, на этот раз она была еще жиже.

Я побежала к небольшому озерку за водой и только здесь почувствовала, какой камень свалился с моих плеч. Я радовалась, что так все ловко подстроила. Вкус толокна снова появился у меня во рту, мучнистый, сытный дух его обволакивал ноздри. Дня два, наверное, побаивалась отца, гнала от себя искушение, но мысль продолжала работать, отыскивая лазейки. Отец не станет подозревать меня, девчонку, у казахов дочерей ругают только матери, отец мне слова не скажет. Нет, недаром говорили старухи о коварстве девчонок и простодушии мальчиков. План у меня был хитрый, тонкий. Жумаш еще маленький, отец не будет сильно его ругать, только бы я сама не попалась, и тогда все обойдется.

С утра я пошла с отцом в степь, была на глазах у него, но потом, улучив момент, шмыгнула на стан, вытащила мешочек и торопливо запихнула в рот три горсти толокна. Тщательно вытерев щеки и губы, я вернулась к отцу и опять, как в прошлый раз, отправила Жумаша отдыхать. Получалось, будто я целый день была с отцом, а Жумаш — возле одеял, в которых спрятаны остатки толокна.

Прошло больше двух лет после смерти нашей матери, мы с Жумашем стали ближе друг к другу. Я была старше, к тому же девочки взрослеют рано, и я заботилась о маленьком Жумаше, старалась, чтобы он не чувствовал сиротства нашего. И все сладкое, что изредка перепадало мне, отдавала Жумашу. Отдавала, пока не начался голод. Теперь я ничем не хотела делиться с братом. Корку хлеба заполучу — себе, мосол обглоданный — сама гложу его добела, курта катышек — на свой язык, и все это украдкой, втайне. Мало того, я ревниво следила за тем, чтобы бабушка Камка не дала ему, как маленькому, лишнюю крошку. Я охладела к братишке, он превратился для меня в злого соперника…

Вечером отец, не развязывая даже мешочек, сразу понял, что туда опять кто-то лазил. Толокно собралось в одном уголочке, и я увидела, каким страшным бывает гнев тихих людей.

Отец начал развязывать тесьму, руки его тряслись, смуглое лицо побледнело, маленькая бородка ходила ходуном. Он бросил на Жумаша яростный взгляд и закричал надтреснуто, дико:

— Опять ты своровал толокно!

И страшно уставился круглыми глазами на Жумаша.

— Нет, не я. Я не воровал толокно, — сказал Жумаш.

Он стоял спокойно, не понимая, что ему грозит, и невинность эта взбесила отца. С неожиданной для него быстротой он отшвырнул мешочек и сбил Жумаша с ног. Жумаш закричал: «Не я! Не я!» Отец, не обращая внимания на эти вопли, начал избивать его с такой яростью, словно тот был его смертельным врагом.

Мне жалко было Жумаша, но признаться в краже толокна была не в силах. Больше, чем кулаки отца, пугали меня безумные его глаза, бессмысленный их блеск, сверканье стеклянное, осколочное. Мне было жаль рыдающего Жумаша, но в глубине души приплясывала, как бы дразня кого-то, подколодная, гаденькая радость: ага, не меня бьют, не меня. Но отец все бил и бил, и радость шмыгнула куда-то.

— Отец, не трогай… не трогай… — стала просить я отца. — Отец, не трогай же! Он же маленький!!

Я надеялась, что смогу унять отца, напомнив, что Жумаш маленький, несмышленыш еще совсем, а значит, не так уж и виноват. Маленьким все прощают. Отец вдруг как-то весь обмяк, поднялся с колен и, пошатываясь, пошел прочь. Он отошел и вяло сел на краю рытвины.

Жумаш лежал ничком и сотрясался от рыданий, сквозь всхлипы он то и дело повторял, глотая слезы:

— Не… Не я… Я… толокно… не… трогал…

Я подошла к Жумашу, избитому из-за меня, подняла его голову — все его лицо было в крови.

— Отец, отец! Смотри: кровь идет! — закричала я отчаянно.

…Я снова заворочалась на печи. Странная мысль вдруг появилась во мне, вызвав кривую усмешку. Я подумала: все-таки лучше было, когда я перебиралась из деревни в деревню, заглядывала в каждую хату в поисках пристанища. По крайней мере, не вспоминала прошлое свое. Теперь же, когда нашелся наконец угол, вся прошлая жизнь явилась на суд и беззащитно открыла все свои язвы, болячки, и я узнала теперь, что душевные раны заживают только снаружи, а внутри они в запекшейся и сочащейся крови…

Через три дня Жумаш слег… Отца, отчаявшегося в голоде и бедности, внезапно охватило какое-то безумие: не помня себя, дал волю кулакам, безжалостно избил Жумаша. Может, поэтому он и заболел? Или это голод его свалил? А может быть, простыл — весенние ночи свежи еще были. Самые противоречивые мысли терзали меня. Жумаш плакал, задыхался, икал, и я не находила себе места. Что же это за напасть, что за проклятье висит над всеми нами?.. К полудню Жумашу стало совсем худо. Лицо посерело, потом стало синеть, руки и ноги свело судорогой. Отец растерянно бормотал что-то, суетился. Наконец решился:

— Нет, надо нести мальчика в аул…

Он завернул Жумаша в чапан и, ссутулившись, тяжело двинулся в сторону аула, раскачиваясь на широко, судорожно расставляемых ногах. Он даже меня забыл позвать с собой.

Я побежала за отцом. Он крепко прижал Жумаша к груди и все убыстрял шаги. Жумаш уже не стонал, не плакал, а лишь дрожал всем телом и тихо икал. На отце лица не было, из