– Марта Куинн всегда меня немного раздражала – яркими жилетами и кожаными галстуками. Когда женщина носит галстук, есть в этом что-то такое… Хочется за него дернуть со всей силы. – Он подмигнул. Норма Хилд вывалила ему в тарелку половник пельменей. Подлива напоминала слизь. – Норма, это ваш собственный рецепт?

– Нет, консервы «Шеф Боярди», – сказала Норма.

– Великолепно! – воскликнул отец Стори и отправился за крекерами «Ритц».

Норма закатила глаза, потом снова посмотрела на Харпер. Набрала еще пельменей, но не вывалила их в миску Харпер, а просто махнула половником в ее сторону.

– Я ведь помню ее в телевизоре. Марта Куинн. Учила маленьких девочек одеваться, как маленькие шлюхи. Вот она, и Мадонна, и еще одна – с волосами, как сахарная вата, – Синди Лопер. Из-за таких, как Марта Куинн, мир и наказан огнем. Спросите себя: позволит ли Господь такой женщине жить и быть голосом Его, звать подданных Его в убежище? Прислушайтесь к своему сердцу. Вы поймете, что не позволит. Ее нет, и Мадонны нет, и всех ростовщиков Иудо-Йорка, превращавших маленьких девочек в проституток, нет. Вы это знаете, и я знаю. – Пельмени смачно плюхнулись в миску Харпер.

– Сомневаюсь, чтобы Господь придерживался антисемитских взглядов в отношении Нью-Йорка или других городов, Норма, – ответила Харпер. – Особенно учитывая, что он назвал евреев своим избранным народом. Вы видели Ника? Он приходил на обед?

Норма Хилд одарила ее скучным, сердитым взглядом.

– Не видела. Пойдите на улицу и покричите его.

– Он глухой, – напомнила Харпер.

– Пусть это вас не останавливает, – буркнула Норма.

4

Майкл привел Ника минут за пять до рассвета. Ник промок насквозь и дрожал после ночи на улице; темные волосы слиплись, глаза ввалились. Он напомнил Харпер дикого мальчика, воспитанного волками.

Ник быстро прошел мимо постели Алли, даже не взглянув на спящую сестру, и подошел прямо к койке Харпер. На клейком листке он написал: «Не хочу больше спать у нее. Можно мне спать тут?»

Харпер взяла листок и написала: «Научи меня говорить «пора спать» на языке жестов – и договорились».

Так Ник перебрался от Алли на койку Харпер, и так Харпер начала заново учить язык жестов; сторговались на одном слове или одной фразе за вечер в обмен на доступ к ее постели. Она оказалась прилежным учеником, ей нравилось практиковаться, да и какой-никакой способ отвлечься.

Возможно, она отвлеклась даже чересчур: когда воровка добралась до «Подручной мамы», Харпер не замечала пропажи, пока Рене Гилмонтон не спросила, где сумка.

5

Харпер прежде не видела Пожарного в церкви – да и никто его не видел, – так что наравне со всеми удивилась его появлению там в ночь, когда украли «Подручную маму». Он не зашел в зал, остался в притворе, сразу за внутренними дверьми. Его присутствие добавило напряженности в ожидание, которое нарастало всю ночь. Говорили, что отец Стори собирается сделать объявление по поводу краж в женской спальне. Он что-то решил.

– Думаю, мы выгоним сучку, – сказала Алли за завтраком. – Выясним, кто это, и пинок под зад. Никаких извинений, никакого прощения.

Харпер заметила:

– А если воровка попадется кремационной бригаде? Они не просто убьют ее, а сначала выпытают все о лагере.

– Она ничего не расскажет. Не сможет, если мы сначала отрежем ее поганый язык. И сломаем пальцы, чтобы писать не могла.

– Ох, Алли. Надеюсь, ты не всерьез.

Алли ответила ей спокойным чистым взглядом. Как все дозорные, она уже больше месяца пропускала обеды. Острые скулы выпирали под кожей, четко прорисовывая череп.

Сама Харпер не хотела, чтобы отец Стори, или кто-то еще, беспокоился из-за пропажи. Ведь каждый что-то потерял: дом, родных, надежду. И рядом с такими потерями «Подручная мама» – не бог весть что.

Впрочем, и не такая уж мелочь. Харпер без конца втискивала в портплед новые вещи для ребенка. Там был деревянный меч с веревочной рукояткой – упражняться в фехтовании. Аудиоплеер, на который Харпер записала колыбельные, сказки и несколько стихотворений. Зонтик на случай дождливой погоды и шлепанцы – для солнечной. И главное – там был блокнот, с которого все началось. В нем Харпер хранила факты («твой дедушка – мой папа – работал в НАСА тридцать лет… строил, ей-богу, космические корабли!»), советы («в салат можно класть все: дольки яблока, острый перец, орехи, изюм, курицу – и будет очень вкусно»), признания в любви («я еще не говорила на этой странице, так что повторяю: я люблю тебя») и множество заглавных букв и восклицательных знаков («Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!»).

И другие вносили посильный вклад. Алли Стори отдала пластиковую маску Железного Человека – если во время выполнения секретной миссии мальчику понадобится маскировка. Рене Гилмонтон позаимствовала из лагерной библиотеки восемнадцать небольших книжек, по одной на каждый год жизни сына Харпер, начиная с «Колес на автобусе» и заканчивая томиком «О мышах и людях». Дон Льюистон преподнес корабль в бутылке. Кэрол Стори предложила Харпер стереоскоп «Вью-мастер» с набором изображений исторических мест, которых уже не осталось. Эйфелева башня превратилась в черную иглу, пронзающую дымное небо. Главный бульвар Лас-Вегаса, Стрип, стал обугленной пустыней. Но на картинках «Вью-мастера» неоновые огни и бьющие фонтаны будут сверкать вечно.

Когда последние опоздавшие вошли в церковь, отец Стори поднялся за кафедру, достал мыслительный камешек изо рта и сказал:

– Ну вот. Я подумал, что изменю сегодня ночью привычный порядок и поговорю с вами до того, как мы начнем петь и присоединимся к Свету. Прежде всего должен извиниться. Хоть я и обожаю слушать собственные речи, все же песни – моя любимая часть ночи. Думаю, и ваша тоже. Иногда мне кажется, что если полмира в огне и кругом смерть и боль, грешно петь и чувствовать радость. Но потом рассуждаю так: ведь еще до драконьей чешуи жизнь большинства людей была несправедливой, жестокой, полной потерь, горя и разбитых надежд. Многие жили – и сейчас живут – слишком недолго. Многие прожили отведенные им дни голодные и босые, спасаясь то от войны, то от голода, то от чумы, то от потопа. Но все равно нужно петь. Даже ребенок, не евший несколько дней, прекращает плакать и начинает оглядываться, если слышит веселое пение. Вы поете – и словно предлагаете воду жаждущему. Это добро. Оно заставляет вас сиять. О вашем неравнодушии говорят ваши песни и то, как вы светитесь друг для друга. Другие люди могут упасть и сгореть – они падают и горят. Каждый видел, как это происходит. Но здесь никто не горит. Мы сияем. Испуганная, неверующая душа – идеальное топливо…

– Аминь, – пробормотал кто-то.

– …а эгоизм страшен, как керосин. Когда вы уступаете продрогшему человеку половину одеяла, вам обоим становится теплее и вы уже не одиноки. Вы отдаете больному свое лекарство, и его радость становится лекарством для вас. Человек более мудрый, чем я, однажды сказал, что ад – это другие. А я скажу, что вы в аду, если не хотите делиться с нуждающимся человеком, если для вас невыносима мысль, что вам меньше достанется. Так вы отдаете свою душу. Не заботиться друг о друге – все равно что шагать по углям, когда спичка вот-вот чиркнет. По крайней мере, так полагаю я. А вы?