Господь проклял Каина, но Он не проклял дерево, под коим был убит Авель. Он единственно отнял у него зеленый цвет и придал всему ему алый, в память о крови, пролитой при нем. Ни цветов, ни плодов не приносило оно отныне; ни одна из его ветвей не принялась в земле; однако то было прекраснейшее дерево из всех, доступных взору.

Все эти древеса – белые, рожденные до зачатия Авеля, зеленые, выросшие до Каинова злодейства, и древо алое, единственное из таковых и прозванное вначале древом смерти, затем древом жизни, а после древом помощи и утешения, – все эти деревья, говорим мы, дожили до времени потопа и не утратили ни свойств, ни красоты своей. Они еще сохраняли изначальное свое великолепие и в те годы, когда царствовал великий царь Соломон, сын Давидов[232]. Бог даровал этому царю мудрость и благоразумие сверх всякой меры; он знал все, доступное знанию, о силе трав, о движении звезд, о свойствах самоцветов; и, однако же, случилось ему быть столь ослепленным и одурманенным красотою женщины, что он позабыл, чем обязан был Богу. Хоть он и прозревал, что эта женщина его обманывала и причиняла ему всевозможное бесчестье, но он любил ее чрезмерно и не имел силы от этого уберечься; воистину, вся ученость мужчины не может помешать женщине выставить его дураком, коли она так решила; и доказательства тому видимы отнюдь не с нынешнего дня, но с самого начала мира.

Вот почему Соломон поведал в своей книге, называемой «Притчи»: «Я обошел весь свет; я прошел моря и обитаемые земли; ни разу я не встретил добродетельной женщины». В тот самый вечер, когда он написал сие, ему послышался глас небесный, говорящий:

– Соломон, не питай столь великого презрения к женщинам; если поначалу зло явилось в мир от первой из них, однажды другая принесет людям радости более, чем они изведали горестей. Через женщину исцелится рана, нанесенная женщиной. И исцеление сие придет от твоего рода.

Видение это побудило его раскаяться в том, что он говорил и думал в посрамление женщин[233]. Тогда он принялся искать, справляться во всех книгах и сподобился, наконец, прозреть пришествие благостной святой Марии, чьему девственному лону предстояло принять Богочеловека. Он возрадовался при мысли, что сия благословенная жена произойдет из его рода, но одно лишь сомнение оставалось у него: будет ли она последней среди его потомства? На другую ночь некий голос явился рассеять его тревоги:

– Соломон, – изрек он, – через много лет после пречистой Девы придет рыцарь, последний из твоего рода, который превознесется в праведной жизни и в рыцарской доблести над всеми, кто были до него или пребудут после. Солнце не так затмевает лунный свет, твой шурин Иошуа не столь возвышается среди прочих витязей, ныне живущих[234], как тот затмит и превзойдет добродетелью и храбростью всех рыцарей во веки вечные.

Как ни обрадован был Соломон этими вестями, он все же сожалел, что явление оного рыцаря отнесено ко временам, чересчур отдаленным, чтобы оставить им хоть малейшую надежду свидеться. Две тысячи лет и более пролегали между его веком и веком последнего и славного потомка.

Если бы мог он измыслить способ известить того, что приход его был предвиден и предвосхищен! Он грезил об этом день и ночь, так что жена его заметила сию озабоченность; она оттого опечалилась, думая, что он, верно, раскрыл что-нибудь из ее козней и обманов. Однажды ночью, застав его в лучшем расположении духа и в большем веселье против обычного, она спросила у него, в чем причина его долгих раздумий. Соломону ведомо было, что ни один мужчина не в силах разрешить вопрос, его терзающий; но не может ли быть, сказал он себе, что в этом преуспеет женщина, обладая умом более тонким. Итак, он открыл ей все свои помыслы, и то, что он разгадал, и о чем поведал ему глас небесный; и, наконец, свое желание донести до последнего рыцаря в его роду свидетельство, что царь Соломон предрек его подвиги и знал время его пришествия.

– Господин, – молвила тогда дама, – я прошу у вас три дня, дабы поразмыслить над тем, что вы мне поведали.

И когда настала третья ночь, она сказала:

– Я долго искала, как мог бы последний рыцарь вашего рода узнать, что вы предвидели его приход, и вот средство, найденное мною: созовите всех плотников своего царства; когда они соберутся все, велите им выстроить корабль из дерева, которое не убоится ни малейшего тления от воды или от времени на четыре тысячи лет вперед. Пока они соорудят этот корабль, я позабочусь об остальном.

Соломон доверился этим словам. На другой день он созвал плотников, которым раздал указания; корабль был построен за шесть месяцев. Тогда дама сказала:

– Господин, коль скоро рыцарь сей должен превзойти в доблести всех, кто были до него и пребудут после, следовало бы приготовить ему оружие, равно превосходящее все прочие, и пусть он носил бы его в память о вас.

– Где же найти такое оружие? – спросил Соломон.

– Я вам скажу. В храме, который вы воздвигли в честь Иисуса Христа[235], есть меч царя Давида, вашего отца. Это лучший и драгоценнейший меч из всех, что выкованы когда-либо; возьмите его, отделите от рукояти и гарды. Вы, кому ведомы сила трав и свойства каменьев, изготовьте рукоять из смеси самоцветов, столь тонкой, что никто не сможет ни отличить один от другого, ни усмотреть, что она сотворена не из единого вещества. Рукоять и ножны достойны будут совершенства меча. Что же до перевязи, о ней я позабочусь сама.

Соломон сделал все, что советовала ему жена; он достал из Храма меч Давида, сам изготовил ему рукоять; но вместо того, чтобы сплавить множество камней воедино, он взял из них один, в котором слились все краски, какие только мыслимо представить. И, оглядев затем клинок, ножны, гарду и рукоять, сочетанные так, как он того добивался, он уверился, что никогда доселе рыцарю не доводилось владеть подобным оружием.

– Да будет угодно Богу, – воскликнул он, – чтобы отныне ничья иная рука, кроме как того несравненного рыцаря, коему уготован меч, не посмела извлечь его из ножен, не претерпев немедленной кары.

– Соломон, – раздался тогда некий глас, – твое желание будет исполнено. Никто не обнажит сей меч, не раскаявшись в этом, кроме того, кому он предназначен.

Оставалось начертать на мече письмена, которые бы дали распознать его