благоволение. В назначенный день у алтаря храма Юпитера в Виндобоне были принесены в жертву бык, баран и кабан. Император как верховный жрец сам главенствовал на церемонии. Сначала на алтаре Юпитера он принес жертву из вина и ладана, затем принялся освящать отобранных животных. Пронзительно запели тибии[30], из военного лагеря донесся рев боевых туб и корницинов, игравших «Слава отцам-победителям». Сначала Коммод, наряженный в костюм верховного понтифика, полил головы животных смесью ключевой воды с вином, потом сам попробовал смесь и дал попробовать присутствующим, затем насыпал на голову жертвы толченую поджаренную полбу с солью, выстриг часть волос на голове животных и бросил в огонь. Потом провел ножом черту ото лба наискось к хвосту и словами macta est закончил церемонию.

Жертвогадатели осмотрели внутренности убитых животных и нашли, что будущее сулит императору радость и приятную долгую дорогу, войску – победу, а жителям провинции – обильный дождь. Подобный прогноз понравился императору, и с того дня в ставке жертвоприношения начали совершаться ежедневно и почти всегда с благоприятным исходом. Когда же жертвогадатель обнаружил разрез на печени и объявил эту примету недобрым знаком, император возмутился и на правах верховного жреца, заодно обозвав гадателя «шарлатаном и проходимцем», приказал считать найденный разрез не дефектом, а знаком свыше, утверждавшим, что скоро сбудутся надежды принцепса.

Надежды не сбывались, и в канун августовских календ (1 августа) было официально объявлено о намерении подписать договор с приграничными племенами варваров. Также было сказано, что сразу после заключения мира император отбывает в Рим.

Коммод, поставив печать на свитках договора и ожидая доставки обещанного золота – на Лонга и Лета он уже не рассчитывал, – два дня не вылезал из спальни. В компании с Витразином и Саотером без меры глушил вино. Будущее возвращение в столицу страшило его – с чем же он появится перед жителями Вечного города?

С пустой казной, выпотрошенной его отцом-философом?

С клочком бумаги?

Оставив за плечами взбудораженную, так и не вступившую в дело армию, офицерский состав которой тоже рвется домой, в Италию?

Друзья попытались успокоить Луция, расшевелить его напоминанием о скачках, гладиаторских играх, праздниках, женщинах, изысканных угощениях, неслыханных удовольствиях, которые обещал правителю царственный Рим. Коммод кивал, поддакивал, затем, кривясь, договорил: прибавьте также мятежи, пожары, кривые мечи, убойные стрелы, крепкие дротики, удавки, яд. Упомянул даже подушку, которой небезызвестный Гай Калигула придушил родного дядю Тиберия. Вот что ждет его в Риме, уныло пожаловался Луций. Здесь привычнее, все под рукой – ключевая вода, кусок хлеба, Клиобела, дружище Саотер. Здесь армия, она защитит. А чем встретит его Палатинский холм, застроенный домами Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, где на каждом шагу чудеса, статуи, картины, шепот приближенных, бесконечное подглядывание друг за другом и бессчетное обилие комнат и помещений? Он, наследник, со дня рождения проживавший в этом роскошном логове императоров, мальчишка бойкий, дерзкий, так и не сумел облазить все закоулки колоссального дворцового комплекса, пройти всеми его коридорами, заглянуть в каждую комнату. По ночам там всегда темно. Сколько ни натыкивай факелов, все равно не успеешь разглядеть убийцу. Если же на каждом углу ставить часового, преторианской гвардии не хватит, да и не каждому гвардейцу можно доверить свою жизнь. Знавали в Палатине и Макрина, и Херею, и Клодиана[31]. Страшна и свора вольноотпущенников, бесстыдно покушавшихся на жизнь своих патронов. Пугают и разъевшиеся рожи приближенных к власти государственных рабов.

– А спальники! – подхватил Витразин. – Сколько их было, кормившихся от господина, а затем предавших его.

– И спальники тоже, – кивая, речитативом подхватил Коммод. – Не мед и сыновья гладиаторов, вознесенные до всаднического сословия.

Витразин отшатнулся, на его лице нарисовался несмываемый страх, а Луций с тем же угрюмым видом продолжал:

– …и управляющие дворцами, и челядь, и жены, все как на подбор распутницы и отравительницы, вспомнить хотя бы ту же Мессалину и, конечно, Агриппину Младшую. Помянем, други, недобрым словом и недостойных детей, особенно племянников, а также дальних и ближних родственников. Каждый метит угодить в горло принцепса чем-то острым, подсыпать ему в пищу что-нибудь непереваримое, накрыть его голову подушкой.

Коммод принялся отчаянно дергать себя за пальцы, потом закричал:

– Разве вам дано это понять?! Это невыносимо!

Други притихли, на их лицах ясно обозначился испуг. Коммод вскочил на кровати, сделал страшное лицо и закричал:

– Во-он!!

Управляющий и секретарь, подобрав тоги, стремглав бросились к дверям.

Император зычно окликнул:

– Клеандр! Где ты, подлый спальник?

– Тут я, господин, – выпустив царских друзей, вприпрыжку помчавшихся по атрию, в спальню вошел Клеандр.

– Что ты припас для меня? Какое оружие? Говори, раб?

– Что припас? Кокцею припас.

Коммод сразу сбавил тон, удивленно глянул на изобразившего крайнюю степень угодничества спальника.

– То есть? – спросил цезарь.

– Здесь она, простушка. Напросилась на разговор с тобой. Я прикинул, почему бы и нет? Братец ее уже далеко, отсюда не видать.

– Это просто наглость! – возмутился Коммод. – Я не хочу ее видеть.

– Как знаете, господин. Прикажете отправить ее домой?

Коммод задумался.

– Подожди. Позови ее.

Кокцея тут же вбежала в спальню, сразу бросилась к ногам императора, обняла ноги, расплакалась. Ее слезы потекли по голеням Коммода. Он изумленно посмотрел на нее сверху вниз, затем обвел взглядом комнату, вновь посмотрел на девушку, наконец выговорил:

– Достаточно. Встань. Верю.

Кокцея, перебирая руками по телу цезаря, встала. Пока поднималась, на лице Коммода обозначилась гримаса отвращения. Он оттолкнул женщину, вскрикнул:

– Не смей прикасаться ко мне!

– Но почему, Луций? – спросила Кокцея.

– Тебе мало, что ты осмелилась грозить мне кинжалом? Клеандр, ты обыскал ее? У нее нет оружия?

– Как ты мог подумать такое, Луций?! – лицо Кокцеи потемнело от гнева.

– Гляди, Клеандр, она опять распаляется! – несколько оробев, закричал цезарь.

– Нет, нет, любимый, – Кокцея прижала руки к груди. – Я буду тиха и покорна, как овечка. Только не гони меня.

Коммод пристально и недоверчиво глянул на нее.

– Тиха и покорна?

– Да.

– А не врешь?

– Ты мне не веришь?..

– Верю, верю… – заторопился Коммод. – Ступай, Клеандр, мы сами разберемся.

Когда спальник вышел, Коммод не поленился подойти к двери, закрыть ее на задвижку. Потом улегся на кровать, долго и мрачно смотрел на женщину. Та не смела двинуться, потом наконец скинула плащ, тунику и, обнаженная, осторожно, как кошка, влезла на постель, примостилась возле императора. Обняла его, прижалась, шепнула:

– Не гони… Император резко сел на постели, отвернулся, свесил ноги на пол.

– Ты не понимаешь, я не могу взять тебя в Рим. Ты не нужна мне в Риме. Я сам отправляюсь в столицу не в блеске славы, а жалким приживалой.