Раулю не спалось. Может быть, от усталости. Они возвратились из-под Арраса только к вечеру. Поняв, что ему все равно не уснуть, Рауль потихоньку выбрался из школы. Ему хочется походить. От вечной езды в машине ноги — как деревянные. А потом надо пользоваться, пока еще остался хоть кусочек французской земли. Ведь все время отступаем. Сжимаемся. В конце концов, что думают делать командиры? Похоже, что они сами не знают. Рауль никогда еще не бывал в местах вроде здешних. Жаль, что не пришлось побывать тут раньше, до войны, не пришлось узнать этот край. Если заговорить здесь с людьми, пожалуй, встретят недоверчиво. Может быть, как раз это и не дает Раулю спать: рядом с ним рабочий мир, а он, солдат, проходит мимо, как чужой. И вдруг перед ним на стене надпись мелом, совсем еще свежая: «Да здравствует Торез!» И сразу радостно забилось сердце. Кто-то сегодня ночью в брошенном городе написал эти слова. Рауль огляделся, словно ожидая, что увидит этого товарища. Да разве это возможно! Но мысленно он повторяет: «Да здравствует Торез!» — и думает о товарище, который написал эти слова, который вернул ему веру в самого себя. Он уже начал поддаваться общему настроению, решил, что всему конец: придет Гитлер, его танки, его самолеты… Все захватят, займут всю страну, введут фашистский порядок. И вдруг, вот вам, глядите: ночью в Мерикуре, в департаменте Па-де-Кале, чья-то рука вывела на стене три слова и восклицательный знак. Три слова. Рауль думает о Морисе. Пока есть Морис… Среди всей этой кутерьмы — уходящие англичане, и военные сводки, и голос могильщика Рейно, и все прочее, — да, среди этой кутерьмы он немного позабыл о Морисе… то есть о партии. А теперь, из-за трех слов, написанных мелом на кирпичной стене, он думает: ну, и что же? Ну, пусть даже они займут весь север, что ж такого? Это еще не вся Франция; неизвестно, что сейчас происходит… даже там, где уже немцы, в тылу у Гитлера тоже есть товарищи, тоже есть партия…

Рауль хорошо размял ноги. Теперь можно и обратно. Теперь он заснет. Не такой он человек, чтоб верить в чудо! Он не Поль Рейно… Если три слова, написанные мелом на кирпичной стене, вселили в него надежду, так это потому, что среди окружающей гнили, среди полного развала эти три слова, написанные мелом на кирпичной стене, напомнили ему о том, что могут сделать люди, когда они действуют сообща, и он верит не в силу чуда, а в силу организации.

* * *

— Вы понимаете, — сказал министр, — Манделю я не мог не уступить дорогу…

Ватрен посмотрел на него: все тот же, охотно мирится с тем, что портфель министра внутренних дел достался другому, а за ним сохранилось второстепенное министерство… Однако адвокат Ватрен не пришел бы к тому, кого в свое время называл «патроном», если бы дело не касалось других людей. Потому что за последний месяц Ватрен очень изменился. Но дело касалось других. И не только Ивонны Гайяр. Адвокаты Левин и Виала просили его похлопотать: депутатов-коммунистов увезли из Парижа и куда — неизвестно. Можно было опасаться самого худшего. Семьи… Ладно, Ватрен предпримет кое-какие шаги. Если хоть чем-нибудь можно облегчить участь арестованных… При серьезности создавшегося положения не исключалась возможность, что депутатов, осужденных на основании определенного пункта обвинения, предусматривающего соответствующее наказание, обвинят без дополнительных данных в новых, более тяжких проступках… и всегда надо опасаться расправы без суда и следствия, втихомолку, без огласки.

— В сущности, — сказал министр, — вам надо бы обратиться непосредственно к Манделю. Правда, он применяет драконовские меры, это соответствует его темпераменту, потому-то ему и поручили министерство внутренних дел… А что могу я? Но если вы хотите послушаться моего совета…

Совет заключался в том, чтоб обратиться к Монзи. К Монзи? Почему к министру путей сообщения[648]?.. Министр потрогал нос и засмеялся одними глазами: — Поверьте мне, Ватрен, это совет не плохой… Монзи обожает браться за такие дела. Он хвалится, что у него есть связи среди ваших… клиентов. Я верно говорю — клиентов?.. Он даже предпринимал, я это точно знаю, кое-какие шаги. Разумеется, я не могу утверждать, что эти шаги не преследовали двойную цель. Вы Монзи знаете! И знаете, что я о нем думаю: это человек, которому хочется играть роль. Он ни одной картой не рискнет зря. И Италия, и Энциклопедия[649]… Он жаждет стать незаменимым. Он очень умен. Слишком умен. Его всегда интересует то, что будет потом. У нас сейчас война, а он уже думает о мире. Можете не сомневаться, что в тот момент, когда мы будем подписывать мирное соглашение, он мысленно будет составлять коалицию для следующей войны… У него свои виды на коммунистов. Словом, решайте сами, я в такие дела не вмешиваюсь…

Что это — отказ в просьбе или конец аудиенции? Ватрену не оставалось ничего другого, как встать и уйти. Он обратился к министру только потому, что они давно были знакомы, а Монзи… возможно, что другие его лучше знают. Дело в том, что с тех пор, как Мандель стал министром внутренних дел, гонение на коммунистов усилилось, а к мерам против французских гитлеровцев все еще только готовились. Столько людей дрожали при мысли, что ученик Клемансо возглавит министерство внутренних дел, так как на словах Мандель всегда был за преследование «Аксион франсез», «Же сюи парту», дориотистов, кагуляров. А теперь, когда он пришел к власти, все свелось к пересмотру полицией прежних дел и к новым гонениям на коммунистов, у которых в сентябре и октябре были произведены обыски, не давшие повода к репрессиям. Арестовывали направо и налево, без всяких объяснений. Франция в опасности, неужели вам этого не достаточно? Решение об эвакуации заключенных, принятое 16 мая под влиянием паники, кроме всего прочего, было вызвано переполнением тюрем в Парижском районе. Извлеченные из-под спуда старые списки подозрительных привели к ряду недоразумений: защитники арестованных дориотистов вдруг узнавали, что их подзащитных судят как коммунистов, потому что откуда-то выкопали их прежние дела, не приведенные в ясность. Даже Пелетье, давнишнего друга папаши Робишона, Пелетье… этого заклятого врага Советов, присяжного спорщика на всех коммунистических митингах, завзятого синдикалиста, всегда выступавшего против стачек, потому что он все их считал политическими… даже его зацапали, когда он выходил из типографии на Елисейских полях, где работал