наборщиком. Он защищался что было мочи, так как вообразил, будто его преследуют за то, что в сентябре он подписал вместе с Фланденом и Деа обращение пацифистов. Оказалось совсем не то! На него в 1924 году было заведено дело, где он значился коммунистом с пометкой «опасный». В общем, когда люди заявляли протест, им говорили, что в такое трудное время жаловаться на всегда возможные ошибки не приходится: лучше арестовать десять невиновных, чем упустить одного коммуниста. С 16-го числа встала настоятельная необходимость очистить Париж от таких людей; опасность все еще угрожает столице, совершенно незачем оставлять на свободе элементы, в любую минуту готовые сыграть на несчастье Франции. Особенно важно отнять у них средства воздействия: типографии, ротаторы, запасы бумаги… все, что они могут использовать для своей пагубной политики, если придут немцы.

— И учтите — не всегда же полиция ошибается.

За последние дни Тома Ватрен слышал это рассуждение раз двадцать. Он решил, что в конце концов ему наплевать, каковы тайные умыслы Монзи. Он повидает Монзи. К вечеру он хотел вернуться на дачу. Ядвига очень беспокоилась, когда он застревал в городе. Итак, он позвонил к Монзи и попросил принять его. Ему назначили прийти в пять часов. Ой, значит, затянется! Ватрен позавтракал в том самом бистро, где они с Ядвигой встретили в прошлый раз жену Флоримона Бонта и жену Сесброна. Потом он подумал, что у него есть время заглянуть к госпоже Виснер. По дороге он зашел в игрушечный магазин на улице Риволи: заводной поезд для Боба… Может быть, Монетта уже велика для кукол? Но вон та уж очень забавная!

Сесиль выглядела плохо, такая худенькая, и глаза усталые. Ватрен встревожился. Он восхищался нежной заботой этой красивой женщины о детях Ивонны. — Они вас, верно, утомляют. Почему бы вам не отправить их на недельку на дачу, к Ядвиге? Я тут принес игрушки… — Конечно, детям бы это доставило большое удовольствие. Но Сесиль не хочет расставаться с ними. — Нет, ни за что. Если им нужно будет на воздух, я с ними уеду… Единственно, что меня удерживает, — это мысль об их матери… — Ватрен сказал очень серьезно, что, по его мнению, судя по разговорам… вот и министр только что говорил… рассчитывать на то, что политических заключенных оставят в Париже, нельзя, и если госпожа Виснер собирается уезжать, то лучше не откладывать — и из-за нее самой и из-за детей. Достаточно вспомнить, что творилось 16-го, во время паники. Если такое повторится, можно ждать всего: и повального бегства, и столпотворения на вокзалах, на дорогах! Словом, он советовал ей уехать. Она была очень встревожена сообщениями с фронта. Впрочем, все были встревожены. Всех потрясла речь Рейно в сенате: Амьен, Аррас… Но у госпожи Виснер, видимо, были особые причины для того, чтобы сообщения оттуда… — У вас на фронте есть близкие? Верно, брат… — Она смущенно засмеялась. — Никки! Извините, но об этом даже смешно подумать. Слава богу, Никки еще слишком молод.

И вдруг она вспомнила, что Никки того же возраста, что и Жан, и покраснела. Ватрен не ошибся: с тех пор как Сесиль отправила письмо, она не знала покоя, часами просиживала над большой картой, стараясь представить себе, где сейчас может быть Жан, и взгляд ее блуждал от Антверпена к Арденнам, Аррасу, Амьену… Сесиль думала: в конце концов, он в санитарной части. Но если они отрезаны от нас, то уже не имеет никакого значения, санитарная это часть или нет! Вдруг ей приходило в голову, что Жан может быть в плену. На много лет. Кровь отливала от сердца. Нет, это немыслимо. А если решат, что он в плену, а он не в плену, ведь тогда она месяц за месяцем будет ждать от него известий, и страх, который ее уже терзает, будет все расти и мало-помалу превратится в уверенность, в безнадежную уверенность… Даже дети не могли ее успокоить, она с трудом скрывала от них слезы.

Сесиль вдруг сказала Ватрену: — Неужели ничего нельзя сделать, чтобы вернуть… — Она тут же заметила, что адвокат понял ее слова иначе, так, как будто она говорила об одном. И торопливо добавила: — Я хочу сказать… вернуть всех… — Он улыбнулся. За кого так тревожилась госпожа Виснер? Не за мужа; тот после покушения поправлялся на Лазурном берегу. — Вы, верно, собираетесь с детишками в Антибы? — Она содрогнулась от этой мысли. Нет, нет. Она еще не решила. Но не в Антибы и не в Биарриц, к родителям. Она поспешила объяснить: появление детей вызовет слишком много расспросов. Ни Фред Виснер, ни господин д’Эгрфейль не поймут, им нельзя рассказать об Ивонне, о тюрьме, да и вообще…

— У меня другие планы.

Она не сказала, какие. Ватрен не стал допытываться. — Мне очень жаль, — вздохнул он, — что я не могу остаться посмотреть, как Боб запустит поезд у вас в гостиной… но у меня деловое свидание… прошу извинить…

Монзи не сразу принял его. Ватрен досадовал на себя за то, что пришел. Он терпеть не мог ждать. И, к тому же, он был уверен, что ничего путного из его визита не получится. Одни пустые слова. Но если бы он не пришел, он не мог бы себе этого простить, все время упрекал бы себя. А сейчас он упрекал себя за то, что пришел, что сидит и ждет как дурак, что опаздывает домой. И все-таки не уходил, а сидел и ждал как дурак…

Когда дверь отворилась, двое посетителей еще стояли, повернувшись лицом к министру, и Ватрен увидел лицо Монзи, его светскую, любезную улыбку. Ватрен поднялся, поймав на себе взгляд министра. И вдруг он узнал одного из посетителей, выговор которого уже заставил его насторожиться, узнал его немного сутулые плечи, выпяченную нижнюю губу, седые волосы, зачесанные назад, но падающие по обе стороны лба большими прядями, как два крыла. Нет, ошибки быть не могло.

Когда он вошел к министру, тот не мог удержаться, чтобы не сказать с самодовольной улыбкой: — Я полагаю, вы узнали того, кто сейчас отсюда вышел? — У него это была своего рода мания, он любил хвастаться, поражать собеседника.

— Думаю, что да, господин министр… Илья Эренбург?[650]

Ватрен знал советского писателя, так как часто встречал его на Монпарнасе с его двумя собаками — черными коротконогими скотч-террьерами…

— Видите ли, дорогой коллега, — Монзи нарочито подчеркивал свои весьма сомнительные товарищеские