Впереди железнодорожные пути расширялись – они подходили к сортировочной станции, откуда можно было сесть на пригородную электричку, минуя «вертушку» с валидатором.

– Идем, Толян, идем!

Он даже прибавил шагу. Впереди, левее, маневровый цеплял товарный состав. Грохот стоял неимоверный. Как эти ребята могут выдерживать этот постоянный металлический скрежет, режущий уши изнутри? Говорят, неплохо зарабатывают. И чего он в «железку» не подался после техникума?

По встречным путям приближался какой-то пассажирский состав. Проходящий, по всей вероятности, – он шел, не сбавляя скорости у ближайшего полустанка, постоянно сигналя. Буч решил уступить ему дорогу, отклонившись еще больше в сторону, со словами:

– Чего разгуделся-то?

Он поднял голову. В стеклах пролетавшей мимо кабины машиниста отражалось голубое небо и что-то белое, ватное – облака. Его обдало чугунным жаром и запахом машинного масла, когда локомотив проносился мимо, сбивая его собственный ритм своим размеренным «тата-тата, тата-тата, тата-тата». Эх, заскочить бы в последний вагон, и на юга, к морю! Песочек, свежий ветерок, мини-бикини, все дела… И чего он все гудит-то, не переставая?!

Вдруг его как током прошибло: а ведь помимо облаков в окне мелькнуло и что-то другое, белое. Лицо. Лицо с выпученными глазами и открытым ртом. Как-то неестественно…

Он обернулся – не машет ли машинист кому? А то вызовет еще полицию, ненароком.

Нет, машинист не махал. Но и Толика не было видно.

– Толян! – позвал Буч.

Мимо промчался последний вагон встречного.

Там, где в последний раз Буч видел спешившего за ним товарища, уже никого не было. Но вот немного в стороне, совсем на других путях, он увидел какой-то светлый мешок. Или не мешок? На солнце явно виднелись красные – алые – пятна. Кровь. Это, должно быть, кровь такая. На солнце. Толькина.

Буч рванул с места. В три-четыре прыжка он оказался возле товарища. Окровавленный, тот лежал головой в сторону перелеска, на ржавом рельсе запасного пути, руки неестественно подобраны под себя, ноги вразлет. И столько много крови на его одежде! Буч никогда в жизни не видел столько крови.

– Так, трогать нельзя, – сказал он сам себе.

Потом достал мобильный.

– А какой номер скорой-то? Блин!..

Наконец, он выудил из файла контактов номера, которые сотовый оператор всегда сохраняет на сим-карте для экстренных случаев.

Пока ждал скорую, пытался говорить с Толиком. Но тот лежал неподвижно. Буч не решался проверить, дышит ли товарищ. На вид он был совсем мертвый. Он так и сказал в трубку, когда его спросили в «скорой», в каком состоянии мужчина на путях.

Буч не ломал себе голову догадками, как и почему это произошло. Они с Толькой сотню раз пробирались по путям до станций, чтобы доехать электричкой до нужного места. Пару раз удачно уворачивались от проносящихся поездов. Не то чтобы тридцатку на билет жалко было – а оно так им удобней просто. Никто ж не думал… Если бы с утра не… А если б и вчера не…

Толик пролежал месяц в реанимации. Его собирали врачи буквально по частям. Внутренним. Собрали. Сшили заново. А после выписки из больницы он не мог переносить даже запах спиртного. Тряхнуло его тогда основательно. Жив остался на удивление всем. Если б не Буч…

В дальнейшем их пути-дороги разошлись как-то.

Как те чугунные рельсы, убегающие каждый к своему пункту назначения.

Третья катастрофа

Ее подруга погибла сразу. Девочка сидела в нескольких шагах от бомбы, и взрыв моментально унес ее юную душу на небеса. Вот она только что дышала, и в ее глазах был страх, но то был живой страх. А теперь не было ничего. И гул в ушах. Вместе с ней погибло еще много детей.

Вика не понимала, почему эти бородачи с оружием их мучают. Не дают ни есть, ни пить, нельзя было вдохнуть хотя бы глоточек свежего воздуха. Она интуитивно осознавала, что к ней лично ни у кого из них не было никакой злости или тем более ненависти, и к другим детям тоже, так зачем все это нужно? Они напоминали ей гоблинов.

Гоблины постоянно выкрикивали что-то, словно сумасшедшие, ходили туда-сюда, порой даже смеялись. В самом начале ей представлялось, что они играют в какую-то свою игру, только почему-то всех детей вместе с учителями в этот первый учебный день не предупредили о правилах, и все они теперь сидели, скрючившись, или лежали в изнеможении на полу в свежевыкрашенном к первому сентября спортивном зале, не имея представления, чей и каким будет следующий ход. Но то, что он может закончиться для кого-то смертью, было понятно всем.

Это стало понятно сразу после того, как гоблины постреляли много взрослых мужчин. Оставшиеся в живых отдельной группой стояли на коленях с сомкнутыми за головами в замок руками. А одного убитого протащили за ногу через весь зал. Разве могут люди просто так убивать других людей, а еще при этом смеяться? Наверно, это все-таки не люди были, и даже не гоблины – те хоть и сказочные монстры, но они никогда бы не смогли с улыбкой забрать Настиного папу, который так замечательно пел на многих вечеринках, и повесить его за ноги в проеме окна, раскачивать и кидать в него чем попало. Вика была уверена к вечеру первого дня, что эти бородатые люди с автоматами и ведерочными бомбами вползли в их светлый мир из какой-то неведомой страшной книжки без картинок, и застряли тут в ожидании своей двери обратно. Скорее бы появилась эта дверь и забрала их назад к своему «лахе-кбару», про которого они то и дело истошно кричали, или куда угодно в другое место.

К вечеру другого дня она уже настолько устала от происходящего, что ей стало безразлично, уберутся ли гоблины восвояси, или останутся тут жить навсегда. Поэтому, когда в какой-то момент третьего дня ее пребывания в этом аду раздался взрыв, затем другой, снова началась стрельба и поднялся общий шум и гам, ее как будто что-то неведомое подняло на ноги и потащило сквозь невесть откуда появившийся едкий дым, не обращая внимания на кровь, стоны, фрагменты человеческих тел, то и дело попадавших под ноги; и притащило в небольшую комнатушку, где уже было несколько детей, сгрудившихся в углу. Многие были раздеты – в аду дышать совсем нечем, это же пекло. В их глазах была немая обреченность и ожидание. Очень грустные и уставшие детские лица, такие же, наверно, как и ее собственное, лишенное эмоций – слез уже не было, не было и страха; было только ожидание: скорее бы уже!

Когда в эту комнатушку – туалет, где они прятались, вошли солдаты, она даже и не разобрала – гоблины или кто иной? Было без разницы. Ноги уже не держали. Ее выносили на руках на свежий воздух, и это было оживляюще, но при этом от солдат пахло все равно так же, как и от тех гоблинов в школе.

Это был запах камуфляжа и экипировки; запах войны, запах террора.

Каждая катастрофа, наверно, имеет свой, одной ей присущий феромон.

* * *

Со съемок я уходил с двойственными ощущениями: с одной стороны, люди остались живы после, казалось бы, неминуемой обреченности, и это главное; с другой же – пережить такое случается единицам, и, отмеченные таким образом Мирозданием, они безусловно олицетворяют собой принцип высшей справедливости: ушедшим людям, находившимся рядом, суждено было уйти, а этим – остаться. Именно этот фактор стал для меня очевидным, когда я вглядывался в лица всех троих: их объединяли ушедшие близкие люди.