справиться с эпидемией, обратилось к «интеллектуалам» с призывом организовать добровольную помощь. Представители среднего сословия с жаром откликнулись на этот призыв. Так в Мытищах был создан комитет Московского уезда по борьбе с холерой, который возглавил энергичный промышленник, позже депутат-демократ Государственной думы Честаков (Tschestakoff)321. Все фабриканты уезда, в том числе и я, вошли в состав комитета, и каждому из нас был доверен определенный участок. Мой включал Болшево и четыре или пять соседних деревень.

На заседаниях совета произносились прекрасные речи и составлялись программы. Русские интеллектуалы проявляли кипучую энергию, радуясь возможности наконец-то сделать что-нибудь на благо народа. Однако программы не могли быть реализованы, потому что власти не удосужились вовремя утвердить их, не говоря уже о том, чтобы предоставить в распоряжение комитета исполнительные органы и тем самым помочь принять необходимые меры.

Нам было лишь милостиво разрешено в случае сопротивления крестьян проводимым нами мероприятиям составлять по этому поводу протокол. Разумеется, такой неофициальный протокол не имел никакой силы.

Кроме того, что вследствие этого наши меры с самого начала были обречены на бесплодность, еще одна беда заключалась в том, что комитет, несмотря на все свои заседания, плохо понимал, за исключением одного-единственного пункта, какие, собственно, меры нужно или можно принять.

Этот единственный пункт был связан с осознанием того факта, что хорошим средством борьбы с холерой является чистота. Поэтому нам – каждому на своем участке – надлежало позаботиться о том, чтобы русский мужик встал на стезю чистоплотности (!) и чтобы его ближайшее окружение в большей мере отвечало требованиям гигиены, чем прежде. Например, нам надо было добиться, чтобы крестьянские избы (в которых хлев находился под одной крышей с жилыми комнатами) окружили канавами, чтобы навозная жижа стекала в них и не зачумляла жилье.

С этой инструкцией я и отправился в предписанные деревни. Я держал речи о добродетели чистоты, разъяснял мужикам целесообразность и гигиеническую необходимость канавы и обещал вернуться через три дня, чтобы посмотреть, выполнили ли они мою просьбу. Они смотрели на меня с почтением – решив, вероятно, при виде моей солидной коляски, что я важный чиновник из Питера (Петербурга), – и в то же время с недоверием, потому что затея с канавами явно казалась им очередной блажью далекого правительства.

Зачем рыть канаву? Это же глупость; ничего подобного никто никогда не делал.

Как и следовало ожидать, ни один крестьянин и не подумал выполнить распоряжение комитета, который вскоре распался сам по себе. А холеру победила зима.

И так обстоит дело с большинством начинаний в России – взрыв энтузиазма, за которым следует бесславный финал.

В силу законодательных ограничений в отношении евреев, в том числе и их места жительства, численность их в России восточнее Днепра, то есть на территории древнего Московского государства, была незначительной. Тем компактней они селились в провинциях западнее Днепра и в Польше, где процент еврейского населения в крупных городах составлял приблизительно 50%, в маленьких – до 90% и где значительная часть его вела почти нищенский образ жизни.

Поэтому евреи стремились попасть в Великороссию, где было больше возможностей заработать. Однако туда их пускали лишь при наличии диплома о высшем образовании, получить которое им было крайне трудно по причине несправедливого ограничения допустимого числа еврейских студентов в университетах, либо при условии, что они являются купцами первой гильдии. Кроме того, представители этих двух категорий граждан имели право держать еврейскую прислугу.

В силу этого обстоятельства богатые еврейские купцы в Москве имели непомерно большое количество еврейских слуг, которые редко переступали порог своего господина, но были зарегистрированы в полиции как слуги. Говорят, банкир Поляков322 одними только своими поварами зарегистрировал около пятидесяти единоверцев.

Если польскому или литовскому еврею нужно было съездить по делам в Москву, ему – если он не был купцом первой гильдии – не разрешалось даже ночевать в «белокаменной» и приходилось ехать на ночь в подмосковный Серпухов.

Несмотря на запреты, евреи все больше проникали в Москву и, подкупая полицейских чиновников, занимались здесь своим ремеслом. Только вновь назначенный генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович, дядя последнего царя, ставший впоследствии жертвой нигилистического покушения323, положил этому конец.

Все незаконно проживавшие в Москве евреи должны были в течение суток покинуть столицу. Эта акция была проведена с чрезвычайной жестокостью. Я сам видел на вокзале сотни причитающих еврейских семей с детьми и скудными пожитками, уезжавших навстречу неопределенной безжалостной судьбе. Я видел, как некоторые из них за бесценок продавали жандармам или русским зевакам единственное свое, бесценное для них достояние – самовар, чтобы купить билет на поезд. Потому что тех, кто добровольно и вовремя не выполнил требование властей и не уехал из Москвы, «по этапу» отправляли в «черту оседлости» – в места поселения евреев западнее Днепра. А что означал в России этот вид передвижения, западноевропейскому человеку даже с богатой фантазией трудно себе представить.

Во время своей московской жизни я мало имел дела с евреями. Русских евреев я находил более порядочными, нежели польские, и на основе своего опыта общения с евреями – в том числе с румынскими, центрально- и западноевропейскими – пришел к выводу, что каждая страна имеет тех евреев, которых заслуживает.

Среди восточных евреев мне попадались люди с необыкновенной фантазией, которая временами проявлялась и в их именах. Самое восхитительное носил Квадалквивир Ицикович Катценелленбайген (заметьте: не Катценелленбоген, а именно Катценелленбайген).

В 1899 году московское купечество выбрало меня на три года членом Московского суда по торговым делам324. Когда я пытался отвести свою кандидатуру, ссылаясь на свое германское подданство, Н. Найденов325, много лет подряд председательствовавший в биржевом правлении, которого, кстати, трудно было назвать германофилом, просил меня не отказываться, потому что это было бы справедливо, если бы иностранное купечество, играющее такую важную роль в экономической жизни России, было представлено в торговом суде одним из своих представителей. Вот каковы были настроения в истинно русских кругах еще в 1899 году!

Наряду с обычными судами, в крупных портовых городах, таких как Петербург, Рига, Одесса, а также в Москве существовали коммерческие суды, занимавшиеся спорными случаями, в которых по крайней мере обвиняемый должен был быть купцом. В исковых делах, когда предметом иска была сумма, не превышающая, если не ошибаюсь, 3000 рублей, решения суда не подлежали обжалованию. Приговоры по более высоким суммам можно было обжаловать в Сенате. Это обстоятельство, а также состав судебной коллегии способствовали тому, что решения коммерческого суда принимались относительно быстро и были справедливыми.

Судебная коллегия состояла из председателя (юриста,