– Тебя бы сейчас в наш сумасшедший мегаполис! – смеялась Лара. – По пробкам да на работу! Или в метро – поверь, не лучше!

Но подруге не завидовала, нет, и жизнь свою вольную, без кухни, заботах о муже и ребенке, без обязательных и скучных обедов у родни, не променяла бы ни за какие коврижки. Как говорится, каждому свое. Правда, предстоящая старость все-таки ее волновала.

Нет, она не про пресловутый стакан воды – были бы деньги, всегда найдется тот, кто поднесет! Думала о другом – любовники кончатся, родители уйдут, близких родных никого… С кем она останется, с чем? «Ладно, – утешала себя она, – зато я свободна, и никаких обязательств. И это мое решение, я сама выбрала свободу и ни разу не пожалела. А что там в старости… Да кто знает, кому сколько отпущено?»

Как-то поехали в гости – русская компания была шумной, гостеприимной и хлебосольной: холодец, пирожки, баранья нога.

– Во-о-от! – бурчала Воробьева. – Это вам не немчура – орешки и виски! Это наши, русские люди! Вот она, щедрость русской души.

На «свеженького», конечно, накинулись – что, да как: политика и правительство, цены и экономика.

Лара искренне удивлялась: неужели их действительно интересует прежняя, давно оставленная жизнь? Оказалось, что да, интересует, и очень. В разговоре краем уха уловила знакомую громоздкую фамилию. Уточнила:

– Борис? Вы говорите про Бориса? Того, кто жил на Тверской? Ой, простите – на Горького?

Подтвердили:

– Да, он самый. Жуткая судьба, да? Просто кошмар, а не судьба.

– А что такое? – испугалась она. – Я ничего не знаю. Мы дружили, – она запнулась, – в ранней молодости, потом разошлись…

Ей рассказали:

– В восьмидесятых посадили. Валюта, фарца – пасли, видимо, давно. Откупиться не получилось, хотя деньги были, и деньги большие. Стояли андроповские времена, шли показательные процессы.

Вернулся он разбитым, больным стариком. Кстати, привез оттуда, из Читы, жену, красивую деревенскую девку. Родители, конечно, были в ужасе. А что делать?

В общем, дальше еще грустнее – девица начала поддавать и гулять, гнобить и без того сломленного Борьку и больных стариков.

В итоге – случай не единичный, сколько таких! – Борька повесился, папаша его умер, а старуху, Борькину мать, эта приезжая сука сдала в дом престарелых.

И все ей, представьте: квартира на Горького – пардон, на Тверской, – и дача в Ильинском. Все цацки старухины. Правда, говорят, что сама вскоре спилась окончательно. Но точно не знаю, утверждать не берусь. В общем, такие дела… Жалко его, хороший был парень! И вот такая судьба. Да! – оживился рассказчик. – Говорили, что была у него какая-то несчастная любовь, запутанная история, личная трагедия, после которой все и посыпалось, полетело.

Лара молчала.

На большее не было сил. Разболелась голова, и захотелось на воздух. Разочарованная Воробьева вызвала такси.

Лара долго сидела в саду под темным, чернильным, усыпанным яркими мелкими звездами небом.

Удушливо пахли розы, изредка вскрикивала какая-то ночная птица.

Воробьева давно спала, а Лара все сидела и вспоминала: квартиру на Васильевском, узкое окно с видом на Стрелку, старинную кровать с высокой резной спинкой и Бориса, смотрящего на нее задумчиво и очень грустно.

Она вспоминала раннее утро, и свой торопливый побег, и испугавший ее громкий скрип двери. И темный коридор, и тяжелую старинную вешалку, на которой висела черная курточка. Черная курточка из нежнейшей замши, с узким норковым воротничком, которую было невыносимо жалко оставлять в этой чужой, огромной, красивой и какой-то нежилой питерской квартире. И она еще долго не могла ее забыть и все пыталась найти что-то похожее.

Но нет, не нашла.

Что она жалела, господи? Что искала? А, куртку! Смешно. Так смешно, что больно и тошно. А главное, кажется, она пропустила то, что важнее всего.

Сколько лет прошло – года три, четыре? Ну да, ближе к четырем. С цифрами и датами у Жени всегда были проблемы.

Все началось, как обычно – ничем не примечательное и даже вполне заурядное письмо от поклонницы. Сколько их, этих писем! Нет, Женя это очень ценила! Очень! Ценила, дорожила и придавала этому большое значение – читатель нашел ее почту, потратил время и написал. Да не просто написал, но поблагодарил, осыпал комплиментами. А если уж объяснил, разобрал, что его зацепило и тронуло! Бывали и письма, в которых человек признавался, что Женины книги поддержали в тяжелый, невыносимый момент жизни, выполнили роль последней соломинки, хрупкого мостика в жизнь, всколыхнули воспоминания и дали возможность поверить, что все еще будет. Письма эти – лучшая награда для автора. Лучшая. Самая ценная, самая важная и значительная. Бесценная награда за непростой, прямо скажем, труд. За бессонные ночи, вечные сомнения и вечные страхи, что книга не получится, не покажется искренней, что читатели не поверят.

Писательские страхи… Несть им числа.

Бывали письма, которые ошарашивали, оглушали, сбивали с ног. От таких Женя цепенела. Поражала невыносимая степень трагизма. Как человек может все это перенести, думала Женя. Как? Откуда черпает силы, как поднимается вновь и, пусть шатаясь и держась за углы, все же идет? Как продолжает жить и умудряется верить? Как после всего, что с ним было, находит что-то светлое, обнадеживающее, утешающее, воодушевляющее? К этим письмам Женя относилась с особой нежностью и бережливостью.

Кстати, отвечала она всем и всегда, если уж не совсем откровенная глупость. Бывало и такое, к счастью, редко.

Бывали, правда, и другие письма. «Не один же елей льется на мою израненную писательскую душу!» – смеялась Женя. Здесь корреспонденты четко делились на группы.

Первую Женя называла «училками». С плохо скрываемым восторгом – ну просто представлялись их счастливые лица – они искали ошибки. Да, да, именно так, с восторгом и радостью, как будто это их возбуждало.

Женя удивлялась – как можно так читать текст? Не следить за сюжетом, а подчеркивать ляпы остро отточенным карандашом и не менее острым взглядом и ловить от этого кайф куда больший, чем кайф от книги. Уж если ты так сосредоточиваешься, так рьяно отслеживаешь описки и опечатки, то точно много в тексте упускаешь – Женя была в этом уверена. И не только сюжетную линию, но и диалоги, характеры. Ведь ты только ищешь ошибки!

Судила она по себе, потому что тоже была читателем. Ого-го, каким читателем была Евгения Сокольская! Читала взахлеб, и уже давно были выбраны любимые авторы – дорогие коллеги – и книги, от которых раскрывалась душа, начинало ныть от счастья сердце: ах, как же здорово, как же чудесно! И, конечно, при такой любви и восхищении, при таком упоении и напряжении Женя не обращала внимания на мелкие казусы и несовпадения, временные несостыковки – у самой такое бывало. Да и разве вообще дело в этом?