man acts his owne.

She a chaste lady acteth all her life;

A wanton curtezan another playes;

This covets marriage love, that nuptial strife;

Both in continual action spend their dayes:

Some citizens, some soldiers, borne to adventer,

Sheepheards, and sea-men. Then our play’s begun

When we are borne, and to the world first enter,

And all finde exits when their parts are done.

If then the world a theater present,

As by the roundnesse it appears most fit,

Built with starre galleries of hye ascent,

In which Jehove doth as spectator sit,

And chiefe determiner to applaud the best,

And their indevours crowne with more then merit;

But by their evill actions doomes the rest

To end disgract, whilst others praise inherit;

He that denyes then theaters should be,

No theater He may as well deny a world to me.

Томас Хейвуд (ок. 1573–1641)

* * *

Да сгинет прочь глухая ночь!

Пусть день приходит ясный.

Зефир повей, пой соловей

Привет моей прекрасной.

Мне песню дай, весёлый май,

Пусть грянет хор согласный.

Призыв дрозда летит с гнезда:

Проснись, мой друг прелестный,

Вставай, мой друг прелестный,

Тебя ждёт день чудесный!

Свистит скворец, что тьме конец,

Угрюмой и ненастной.

Со всех сторон пусть льётся он,

Привет моей прекрасной.

И звонкий чиж, и быстрый стриж,

И голубь сладострастный —

Все шлют привет тебе, мой свет,

Тебе, мой друг прелестный.

Проснись, мой друг прелестный,

Щебечет хор небесный.

Перевод Т. Грингольц

Вступление к «Апологии актеров»

Весь мир — театр, подмостки — белый свет,

Актеров Бог и мирозданье множат;

Играет свита королям вослед,

Один — талант, другой — играть не может.

На сцене всякий сам себя найдет,

Здесь явлен человек во всяком нраве:

Вот честный муж с предателем идет —

Тому — почет, а этому — бесславье.

Кто доблестный герой, а кто — подлец,

Кто князя представляет, кто — плебея;

Кто жалкий трус, кто удалой храбрец —

У всех есть роль, и все мы лицедеи.

У этой целомудрен каждый шаг,

А эта — развращенная блудница,

Кто хочет замуж, кто — разрушить брак,

В игре нельзя на миг остановиться.

Кто селянин, торговец иль солдат,

Кто горожанин… Мы игру заводим,

Едва на мир направив первый взгляд;

Роль отыграем — и со сцены сходим.

Мир кругл и от театра не далек,

Им не найти сравнения иного;

Светила — к небу поднятый раек,

А в ложе восседает Иегова.

Вознаградить кого настал черед

Иль покарать — решает главный Зритель,

Он верно злым и добрым воздает:

Вот проигравший, вот же — победитель…

Тот, кто меня лишить захочет сцены,

Тот лучше пусть лишает всей вселенной.

Перевод А. Серебренникова

Richard Barnfield (1574–1620)

* * *

My flocks feed not,

my ewes breed not,

My rams speed not,

all is amiss.

Love is dying,

faith’s defying,

Heart’s denying

causer of this.

All my merry jigs are quite forgot,

All my lady’s love is lost, God wot.

Where her faith was firmly fixed in love,

There a nay is placed without remove.

One seely cross

wrought all my loss —

O frowning fortune, cursed fickle dame!

For now I see

inconstancy

More in women than in men remain.

In black mourn I,

all fears scorn I,

Love hath forlorn me,

living in thrall.

Heart is bleeding,

all help needing —

O cruel speeding,

freighted with gall.

My shepherd’s pipe can sound no deal,

My wether’s bell rings doleful knell,

My curtal dog that wont to have played

Plays not at all, but seems afraid,

With sighs so deep

procures to weep

In howling wise to see my doleful plight.

How sighs resound

through heartless ground,

Like a thousand vanquished men in bloody fight!

Clear wells spring not,

sweet birds sing not,

Green plants bring not

forth their dye.

Herd stands weeping,

flocks all sleeping,

Nymphs back peeping

fearfully.

All our pleasure known to us poor swains,

All our merry meetings on the plains,

All our evening sport from us is fled,

All our love is lost, for love is dead.

Farewell, sweet lass,

thy like ne’er was

For a sweet content, the cause of all my moan.

Poor Corydon

must live alone,

Other help for him I see that there is none.

* * *

As it fell upon a day

In the merry month of May,

Sitting in a pleasant shade

Which a grove of myrtles made,

Beasts did leap, and birds did sing,

Trees did grow, and plants did spring;

Every thing did banish moan,

Save the nightingale alone:

She, poor bird, as all forlorn,

Lean’d her breast up-till a thorn,

And there sung the dolefull’st ditty,

That to hear it was great pity:

’Fie, fie, fie!’ now would she cry;

’Tereu, Tereu!’ by and by;

That to hear her so complain,

Scarce I could from tears refrain;

For her griefs, so lively shown,

Made me think upon mine own.