выпуская свои полки, и не делает никаких знаков: стоит признать, что это самая обыкновенная летняя ночь, в приотворенное окно проникают ее сыроватые смятенные звуки, их легко разгадать хоть кому; все так неподдельно и прощающе ясно, что ты перестаешь сожалеть о сковавшем тебя параличе и наконец засыпаешь в целой луже горячего пота.

После концерта в день города, уже на краю отшумевшей свое толпы, ты оказываешься втянут в нелепую драку, завязавшуюся вокруг кого-то из приятелей, но, не успев толком ничего разобрать, падаешь и разбиваешь лицо о бордюр; все перепачканные твоей кровью, свои и чужие разбегаются в стороны, туда, куда не достают синие фонари. До травмпункта отсюда гораздо ближе, чем с Ковершей, и ты бы, наверное, дошагал туда сам, если бы не очевидное сотрясение, извиняющее твою несостоятельность: ты укладываешься на скамейку у кинотеатра и страшно, по-бабьи орешь и размахиваешь в пустоте руками до тех пор, пока подоспевшая скорая не увозит тебя по нужному адресу. Свою последнюю смену в ТЦ ты отстаиваешь с убедительным отпечатком на лбу и щеке; здесь-то уничтожитель, все лето не навещавший тебя на работе, и решает подняться на твой этаж заодно с приехавшей в гости подругой: оба смотрят на тебя с искренним страхом в глазах, и ты, чуть улыбаясь, объясняешь, что произошло: уничтожитель не верит и задает взволнованные вопросы, но ты даешь понять, что за тобой приглядывают и тебе не с руки говорить подробно, и отступаешь в глубь блистающего салона. Вы увидитесь с ним еще пару раз, но их он уже не запомнит, и эта неловкая встреча в ледяном коридоре ТЦ останется для него последней вспышкой тебя живого, с опасной отметиной на лице; он никогда толком не позволял себе мысли, что тебе может быть нанесен какой-либо физический вред, как нельзя ударить солнце или океан (а на Ковершах ты упал потому, что вы тогда были в разладе), и твоя неудача в день города и оставленный ею след всегда будут казаться ему лающим предзнаменованием, которое он из трусости и неверия упустил. Начало твоего учебного года откладывается из-за затопленного подвала; у городских коммунальщиков не хватает рук, и деканат призывает на помощь всех неравнодушных: вас набирается четверо, вы запрыгиваете в резиновые сапоги и с пластиковыми ведрами спускаетесь в подземный пенал, где устроен ваш факультет, и сперва увлеченно, а потом все более растерянно черпаете и выносите тепловатую воду, почти доходящую до кромок ваших сапог. Спустя полтора часа такой таскотни результат ее ощутим единственно что в твоей пояснице; ради перерыва ты решаешь пройтись в дальний конец пенала, к той комнате, где до потопа располагался как раз деканат, и обнаруживаешь, что вода стоит на ее пороге, словно запертая невидимой преградой, в комнате же сухо и еле светло от узкого окна, глядящего в травяные заросли внутреннего двора. Ты заходишь туда и осматриваешься еще: раскрытые шкафы предсказуемо пусты, однако, сунув руку в один из ящиков стола, ты нащупываешь там листы бумаги и тянешь их наружу: они сперва не поддаются тебе, а потом, уступив, вынимаются на свет с каким-то всхлипом; цвет их не черный, а скорее пепельный, ты удивляешься, почему они не рассыпаются в твоих пальцах, и вскидываешь глаза к потолку, ожидая узреть знаменитые лопасти, но там ничего нет. Ты вдруг думаешь, что мог бы остаться здесь надолго: даже после того, как вся вода будет вычерпана и начнутся занятия; нехорошо, что тут нет книг, но ты понимаешь, что читать можно любую поверхность: приступив вплотную к стене, выкрашенной казарменной синей краской, ты слева направо скользишь глазами по мельчайшим неровностям, выщербинам и пустулам: отсутствие смысла за этим письмом кажется тебе последствием уже неустановимого и оттого еще более ужасного насилия, и ты почти слышишь, как уничтоженное значение наливается и кипит по ту сторону стены. Но терпеть это долго оказывается нельзя; тогда ты оборачиваешься к выходу и видишь, что вместо воды в коридоре плещется легкое море из магнитной пленки, переливающейся не скромнее оставленных тобой без присмотра витрин, и ползучий и млеющий шорох ее точь-в-точь совпадает с тем, что слышался тебе в распадающемся на осколки салоне. Наконец ты встряхиваешься, вспомнив о том, зачем приехал, выходишь в коридор и сгребаешь в охапку сколько возможно пленки, а там обращаешь ее в плотный ком и так катишь перед собой, минуя в конце прочих черпателей, после чего переобуваешься в нормальные ботинки и поднимаешься на улицу; ваши кураторы, ждущие в машине, не обращают на тебя внимания: тем лучше, говоришь себе ты и, завидев поворачивающий с проспекта ногинский автобус, быстрым шагом движешься к остановке.

Припустившие дожди смывают мамину ремиссию, и вам приходится переселяться к старикам: первые дни эти общие хлопоты имеют характер почти что праздничный, и ты не успеваешь заметить, как все снова привычно сползает в обыкновенный ад; ты начинаешь курить как безумец, выбешивая соседей в подъезде, на лекциях у тебя не получается записать и десятка строк, а по ночам ты то хочешь содрать с себя кожу от дикой бессонницы, то проваливаешься так глубоко, что открываешь глаза лишь к полудню, как правило, растолканный дедом: все в доме, даже совсем отдельно цветущая мать, обеспокоены твоим состоянием, и беспомощная забота их угнетает тебя чуть ли не больше, чем все остальное. Ты звонишь в Лакинск сам, не зная, что предложить, но на том конце тебе так громко радуются, что ты поневоле напрягаешься, а не попал ли ты снова на ex; тебе говорят приезжать хоть сегодня: для тебя займут лучшую в городе гитару и приведут лучших людей, и ты будешь играть перед ними только то, что сам захочешь, пока тебе не надоест. Это звучит не так уж заманчиво: тебя бы скорее устроило вечер-другой побыть просто никем, неизвестно откуда взявшимся в чужом городе, под чужую музыку и чужие голоса, и ты достаточно опытен, чтобы понимать, что все будет именно так, что бы тебе ни обещали; на этот раз ты не рассказываешь своим никаких историй про срывающийся концерт, а объясняешь все прямо, и тебя понимают, хотя никто, конечно, не рад твоему отъезду, и больше всех мать, что принимается подолгу разгуливать по квартире, ударяясь о мебель с безразличием смертника. Ты не берешь в дорогу книгу, потому что читать еще трудней, чем записывать лекции, и уезжаешь совсем налегке: паспорт с воткнутыми деньгами, телефон и плеер; в рабочей электричке приходится ехать стоя до самого конца: твои волосы и пальто здесь