Надо выключить страх за маму, как-то убрать его, чтобы не провоцировать ухудшение.

У Гоши субфебрильная температура, недомогание.

…

У мамы опять поднималась температура выше 39.

Вчера ко мне приходила добрая молодая девушка-доктор, была ко мне внимательна, назначила анализы, хотела сделать КТ-контроль, но сегодня она уже заболела. Как жалко добрую молодую девушку-доктора. Медсёстры, те, что ходят без скафандров, уже переболели этим.

…

У ребёнка какие-то высыпания на щеках и на теле, и плохо ест. Пиздец пришёл уже со всех сторон, абсолютно со всех.

…

У Егора был детский врач. Говорит, ничего страшного, на мультивоспалительный синдром после коронавируса подозрения нет.

У Гоши самочувствие плохое, температура небольшая.

У мамы опять поднималась температура 39,3, на фоне уже второго антибиотика. Врач приходила, говорит: не знаю, почему температура, может, это у вас иммунный ответ. Звучит страшно. Иммунный ответ – это ведь она не цитокиновый шторм имела в виду?

Радует одно – что с Егорушкой вроде всё в порядке, а то я очень испугалась за него, когда появились эти высыпания.

Люди пишут, звонят, хотят знать, померла я или нет.

На данный момент главный вопрос – состояние мамы. Собираются взять кровь, посмотреть, что там. Может, если температура не уйдёт, подключат гормоны.

Человек, про которого я думаю, что я его заразила, почти поправился, скоро на выписку.

…

Сегодня ночью у мамы не повышалась температура. Я не могла заснуть, долго молилась, чтобы мама выздоравливала, чтобы температуры больше не было, всю ночь проверяла телефон – нет ли от неё вестей.

У меня возвращаются запахи.

…

У мамы не повышается температура уже второй день. У Гоши отрицательный ПЦР, хотя сохраняются небольшая температура и недомогание. У Егора тоже отрицательный ПЦР, они переезжают к Гошиной маме.

Мне вчера во второй половине дня стало совсем странно, появилась какая-то почти предсмертная апатия, руку поднять нет сил, всё стало безразлично. Такая седация и мышечная слабость, как будто я нейролептиков наелась, как при угнетении ЦНС. Проснулась с таким же ощущением, а потом пришла медсестра с капельницей и между делом сказала, что мне вчера сильно увеличили магний в капельнице. Тут я и поняла, что происходит. Значит, это действительно седативный эффект магнезии, апатия, угнетение ЦНС. Ну, пусть так, зато мне спокойнее, ничего не хочется, интереса к жизни нет, просто лежу как овощ, но хоть нет этой тревоги. Так – если просто расслабленно лежать, можно получать даже что-то вроде удовольствия от этого тупого состояния. Полная заторможенность, по десять минут туплю перед тем, как сделать простейшее действие, например потянуться за телефоном. Думаю, угнетение ЦНС – это то, что нужно на данный момент.

Меня перевели в другую палату. Там лежит пожилая женщина. В этой палате нет выхода на балкон.

В больнице у многих начинаются проблемы с психикой, как выражаются медсёстры – «кукухой едут». Взрослые мужики лежат в боксах и плачут. Одного, говорят, прямо отсюда в дурдом увезли.

Врачи заболевают один за другим, медсёстры говорят: «Скоро лечить некому будет. Администрация уже вся заболела».

…

Мне хуже. Со вчерашнего вечера резко усилился кашель, которого не было уже давно. Болит в груди. Температура выше, чем раньше. Опускаются руки. Есть не могу вообще.

Иногда забудешься на минуту, вспомнишь о чём-то приятном, а потом возвращаешься сюда в реальность, и после этого минутного забвения боль только сильнее. Сейчас всё не так, как было всю жизнь. Не так, как было тогда, когда состояние по умолчанию – это когда у тебя ничего не болит. Не так, как было в детстве, когда я болела и знала, что обязательно выздоровею, и бабушка с дедушкой обо мне заботились, меня любили, отпаивали меня молоком с мёдом. Как мне их не хватает сейчас. Не хватает запаха мёда и молока. И моего детского дома. Как писала Елена Шварц: «Родные далеко, а смерть близко».

…

Такая мысль: я должна была заболеть ковидом, должна была встретиться с ним, узнать его. Это – познание. Ковид – главное событие нашего времени. Если бы я не болела им, если бы не встретилась с ним – это было бы неправильно. Как бы смешно это ни звучало, поэт должен болеть болезнями своей эпохи – даже в таком буквально физиологическом смысле.

Как писал Ницше, «людям, до которых мне хоть сколько-нибудь есть дело, я желаю пройти через страдания, покинутость, болезнь, насилие, унижения – я желаю, чтобы им не остались неизвестны глубокое презрение к себе, муки неверия в себя, горечь и пустота преодолённого; я им нисколько не сочувствую, потому что желаю им единственного, что на сегодня способно доказать, имеет человек цену или не имеет: в силах ли он выстоять».

Эта книга, которую я сейчас пишу, которая помогала выживать мне всё это лето, – она помогает мне выживать и сейчас. Я не знаю, что бы со мной было, если бы я её не писала. Это не книга в обычном смысле, не предмет эстетики, не литература. Она – хлеб. Она – для выживания и ни для чего кроме. Простая, пещерная, первобытная. Не роскошь, а единое на потребу. Потому она должна быть дописана, голая, страшная, дикая. Её будет невозможно, неприятно читать. Но она будет спасать. Она кого-то спасёт. Поможет кому-то выжить. Она будет рукой, протянутой кому-то, кто находится в отчаянии. Она будет хлебом для голодных.

После того как вспомнила ту цитату из Ницше, решила почитать в телефоне другие цитаты из него, выдержки из его произведений. Ницше был кумиром моей юности. Здесь, в больнице, чтобы не терять себя, я читаю выдержки из Ницше, и мне становится легче. «И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни разу не плясали мы». И хочется пойти в туалет больничного бокса и плясать – вопреки коронавирусу, страху, боли, температуре, матовому стеклу в груди, кашлю, и всему этому году, полному мучений, и неопределённости в будущем. Плясать, даже если я завтра умру. Плясать над пропастью. Страх – это всего лишь страх. Боль – это всего лишь боль. Смерть – это всего лишь смерть. В чёрном платье на голых костях. Жалкая.

Таня говорила мне, когда я только заболела – не надо загоняться, сейчас надо, наоборот, сосредоточиться на ресурсе. Я так и делаю. Мой ресурс – это не «всё будет хорошо, со мной же не может случиться ничего плохого, и я обязательно вернусь домой, и всё будет как раньше». Мой ресурс – это пляска над пропастью, готовность смотреть в глаза смерти, вера в поток поэзии, идущий сквозь моё сердце до его последнего толчка. Музыка в Космосе звучит всегда. Нечеловеческая вечная музыка. Мы пропускаем её сквозь себя, но многим человеческое мешает, они надолго или даже навсегда перестают слышать музыку. А я слышу её всегда, что бы со мной ни происходило. Но если меня не будет – музыка в Космосе всё равно останется. Она огромная, бесконечная, она была и будет всегда, и есть я или нет – не так важно, я просто песчинка, завязанный на время узелок в огромном океане. Странно, но именно пляска над пропастью, принятие смерти, безосновности и судьбы дают мне парадоксальным образом то, что Вадик Руднев назвал чувством Бога, – проблеск чувства абсолютной безопасности наперекор всему.