народных комиссаров. На двери висела табличка: «Классная дама», оставшаяся от недавнего прошлого, когда в здании размещался пансион для благородных девиц. Это та самая дверь, что видна на фото в знаменитой книге Джона Рида, которое, в свою очередь, воспроизведено в этой книге на фото 27. Однако в подписи под фотографией табличка на двери неверно переведена как «Учительская». На самом же деле классные дамы были чем-то вроде надзирательниц. Они должны были избавлять преподавателей от забот о дисциплине в классе, состоявшем из одних девочек. Обычно классными дамами становились властные старые девы или вдовы; они часто сидели на уроках в задней части классной комнаты, лицом к учителю, и, как ястребы, внимательно наблюдали за своими воспитанницами. В большинстве случаев девочки их очень не любили, и понятие «классная дама» стало в российском обществе синонимом мелочной придирчивости. Тот факт, что новые красные правители начинали свои заседания в комнате с такой табличкой, и тогда, и позже – во время Гражданской войны – обеспечивал их противникам богатую почву для сарказма.

Я сидел на скамейке возле двери с табличкой «Классная дама» и болтал с двумя рабочими-красногвардейцами, которые стояли по обе стороны от двери и держали в руках винтовки с примкнутыми штыками. Выглядели они в точности так же, как караульные на фото в книге Джона Рида. Они не знали, что я казак.

Парой месяцев раньше офицеры Казачьей гвардейской батареи проголосовали за то, чтобы формально «принять» меня в качестве кадрового офицера – то есть мой традиционный испытательный срок закончился. Поскольку ждать императорского указа, подтверждающего перевод, теперь не приходилось, мне сказали, что я могу сразу же начать носить форму гвардейской конной артиллерии. Это означало, что с моих штанов исчезли широкие красные лампасы Донского казачьего войска; изменились и мои погоны.

В тот момент большинство красных офицеров еще носили свои погоны со старыми обозначениями воинских званий. Так что на мою принадлежность к казачеству указывала только форма рукояти моей шашки. Рабочие-караульные совсем не разбирались в военном деле и попросту ничего не заметили; сам же я, естественно, не стал раскрывать им глаза.

Они знали большинство входивших и выходивших и охотно рассказывали мне об этих людях. Помнится, там был комиссар Луначарский, но с особым интересом я смотрел, как в комнату проходит Ленин. После неудачи большевистского восстания в июле 1917 г., когда Ленину пришлось скрываться от агентов Керенского, он сбрил обычную свою козлиную бородку, и теперь его щеки и подбородок были покрыты примерно недельной щетиной. Очевидно, он начал вновь отращивать бородку только после того, как окончательно уверился в успехе нынешнего предприятия. На советских картинах с изображением событий октября – ноября 1917 г. Ленина рисуют с обычной бородкой, но, когда я его видел, бородки у него определенно не было.

Через некоторое время из комнаты вышел красный офицер и сказал мне, что Совет народных комиссаров не разрешил передать записку Краснова его войскам в Гатчине. Тем не менее мне разрешалось поехать туда и устно передать его успокаивающее сообщение.

Затем красный офицер отвел меня к автомобилю – открытому «роллс-ройсу», который, как мне сказали, прежде принадлежал великому князю Михаилу Александровичу, брату царя. Шоферу с помощником было приказано отвезти меня в Гатчину, но не было сказано, кто я такой. Кроме того, им было неизвестно, что выданный мне личный именной пропуск действовал только пару часов, до шести вечера, и обеспечивал проезд только в одну сторону. В общей суматохе тех дней красные, вероятно, не сочли необходимым принимать какие-то особые меры предосторожности против такого неопытного юнца, каким я тогда выглядел.

Прибыв в Гатчину, я приказал своим красным шоферам остановиться на площади перед дворцом и ждать меня. Я держался с ними отстраненно и замкнуто – хотел создать впечатление, что еду выполнять какую-то важную миссию, о которой не вправе говорить. Это оказалось несложно – они же сами видели, что я вышел из Смольного – штаба большевиков.

В гатчинском дворце я сообщил обо всем, что видел и слышал, полковнику Маркову, артиллерийскому офицеру-казаку, который оставался за командира. Оказавшись в его кабинете, я исправил цифру 6 в своем большевистском пропуске на 0 и поставил впереди единичку, так чтобы все вместе было похоже на 10. Таким образом я продлил его действие на жизненно важные четыре часа. После этого я покинул дворец и поехал к дому, где остановилась госпожа Краснова. Было уже совсем темно.

Мне пришлось пережить весьма неприятный момент, когда наш автомобиль внезапно окружили матросы вооруженного патруля. Они сердито восклицали, что в этом доме, говорят, бывал сам Краснов! Что мне здесь нужно? Блеф вновь оказался спасительным – причем выручил меня не только пропуск из Смольного; очень помогли и безошибочно подлинные пролетарские ругательства, которыми разразились два моих красных водителя.

В результате госпожа Краснова и ее чемоданы были целыми и невредимыми погружены в машину. В письме, полученном мною почти через двадцать три года после этих событий (в августе 1940 г.), она так вспоминает о них: «…А помните тот ужасный вечер, когда вы приехали, чтобы забрать меня из дома сестры в Гатчине, и сообщили, что П[етр] Николаевич Краснов] арестован большевиками. Я, помню, хотела встать и не смогла – ноги меня не слушались. Затем я овладела собой, и мы поехали в Петербург через Пулково, где вдоль дороги все еще лежали трупы лошадей после недавнего сражения. Что за трудная была ночь, и как благодарна я была вам за то, что вы со мной…»

В Петрограде я из предосторожности не стал подъезжать прямо к дому, где на втором или третьем этаже располагалась квартира госпожи Красновой. Вместо этого я остановил машину перед последним поворотом. Мы оставили вещи в машине, а сами прошли к дому и поднялись по ступенькам. Я позвонил в дверь – я знал, что в квартире должна была жить горничная.

Никогда в жизни я не испытывал такого изумления, как в тот момент, когда дверь распахнулась и передо мной предстали два матроса-караульных с примкнутыми штыками. Из гостиной рядом с прихожей послышался голос генерала Краснова. Мне ничего не оставалось, кроме как небрежно отодвинуть матросов в сторону и пропустить вперед госпожу Краснову.

После первых приветствий мужа и жены красный офицер, которого я видел утром в Смольном, спросил, каким образом я оказался в Петрограде, если шесть часов давно миновали? Я ответил, что мой пропуск был продлен, но он подозрительно посмотрел на меня и пошел к телефону, справиться в красном штабе. К счастью, телефон находился в кабинете