Я сказал генералу, что мне нужно покинуть квартиру в течение минуты и что вещи госпожи Красновой будут стоять на тротуаре за углом. Что доложить полковнику Маркову в Гатчине? Генерал ответил, что подписал обязательство не поддерживать связи с войсками, но не может запретить мне рассказать о том, что видел. Я отдал честь и вышел.

Настал критический момент. Мне нужно было выйти из квартиры, минуя красных матросов-караульных у двери. Я заставил себя идти к ним по коридору неторопливым шагом, с невозмутимостью человека, сознающего свою власть. Очевидно, я преуспел в этом, так как они подтянулись при моем приближении, а один из них открыл передо мной дверь. Я ответил на его приветствие и шагнул за порог.

Этажом ниже я не удержался и прибавил шагу, но перед поворотом за угол снова замедлился. Красные шоферы помогли мне быстро выгрузить вещи госпожи Красновой на панель, и через несколько секунд мы уже снова катили в ночь, направляясь в Гатчину. Я чувствовал беспокойство, пока мы не выехали из Петрограда. Телефонные столбы вдоль дороги по-прежнему были повалены, провода лежали на земле.

В Гатчине я поблагодарил водителей, отпустил машину и отправился доложить полковнику Маркову, что он больше не может рассчитывать на получение инструкций от генерала Краснова; ему придется все решать самому. Я провел ночь в его кабинете, а на рассвете покинул дворец. Я не мог больше принести здесь никакой пользы, да и оставаться было небезопасно. Первым делом я направился домой, в Царское Село.

Добраться туда было довольно сложно. Поезда еще не ходили, и мне пришлось воспользоваться старым фронтовым методом – выйти на дорогу Гатчина – Царское Село и попытаться поймать попутку. Когда вдалеке появился грузовик, я вышел на середину дороги и поднял руку. Когда он остановился, я без особого удовольствия обнаружил, что его кузов плотно набит вооруженными красногвардейцами. Тем не менее я попытался сохранить спокойствие и, как ни в чем не бывало, принялся их расспрашивать. Оказалось, что это рабочие-добровольцы возвращаются на свои фабрики возле Усть-Ижоры – и они должны были проехать через Царское Село. Я попросил подвезти. Меня спросили: «А вы кто? Штабной!» Я ответил утвердительно, но не стал пояснять, конечно, из какого именно штаба, и забрался на сиденье рядом с водителем и командиром красного отряда. Избежать дальнейших расспросов и вообще прекратить разговор оказалось не слишком сложно.

Приехав, я застал маму дома. Мы радостно обнялись, и некоторое время я рассказывал ей о своих приключениях и выслушивал ее рассказы о том, что произошло за время моего отсутствия. Вскоре после этого мама записала наш разговор в своем дневнике.

Ее записки и мои собственные воспоминания, изложенные выше, совпадают не во всем, но расхождения невелики и не слишком значительны.

С другой стороны, между моими воспоминаниями и мемуарами генерала Краснова есть два серьезных несоответствия.

Самое существенное из них – это следующее утверждение генерала, если воспринимать его буквально: «Я послал Чеботарева с машиной в Гатчину, чтобы жена моя могла приехать в Петроград». Это определенно не соответствует действительности, так как в противном случае мне не пришлось бы менять время на выданном красными пропуске. Может быть, генерал Краснов просто забыл детали событий, которые показались ему в то время несущественными, – ведь ему пришлось столкнуться с множеством других обстоятельств, гораздо более масштабных. Мне же пришлось непосредственно участвовать в этих событиях и преодолевать серьезные препятствия, поэтому неудивительно, что они навсегда остались в моей памяти.

Но возможно и другое объяснение. Так, далее Краснов делает отметку: «Настоящее описание было сделано мною по дневниковым записям и по памяти в июле 1920 г.». Гражданская война в России еще продолжалась, но было уже ясно, что белые проиграли – только барон Врангель продолжал еще удерживаться в Крыму. Краснов уже некоторое время находился за границей и не мог знать, что его преемник направил и меня тоже туда в качестве переводчика. Возможно, Краснов опасался, что во время отступления белых в 1919–1920 гг. я мог попасть в руки красных. Тогда его «ошибка» объясняется просто – он не хотел писать о моих прошлых делах ничего такого, что затруднило бы мне жизнь, если бы я сумел ее сохранить и остался в СССР. Он даже не упоминает моего звания, хотя бы и невысокого. С другой стороны, когда Краснов узнал, что я тоже цел и нахожусь за границей, он стал писать об этих событиях совершенно иначе (см. фото 28 и 32). Так, в надписи на фото 32 он называет меня «первым донским партизаном», что не имеет никакого смысла, если только он не имел в виду мое небольшое приключение 2/15 ноября 1917 г., через три дня после первого сражения Гражданской войны.

Вот начало письма (фото 28):

«5 декабря 1927 г. О Ник. Ив. Дубягском[46]

№ 698 ничего не мог узнать и

Santeny не знаю, где он.

Р. К.

Дорогой Гриша.

Спасибо, что не забываете нас, старых друзей Ваших родителей, крепко и нежно Вас любящих. Я никогда не забуду, как рыцарски храбро Вы вели себя 10 лет тому назад в страшные дни ноября 1917 года и как Вам я обязан, что Лидия Федоровна оказалась со мною и мне ее удалось увезти из Петербурга, от большевиков…»

Царское Село тоже лихорадило. Инженера-электрика, который отключил подачу энергии и погрузил город во тьму, что дало преимущество казакам во время их отступления после сражения под Пулковом, умирающим принесли в мамин госпиталь. Утверждалось, что он застрелился, но мама замечает в своем дневнике, что характер раны на его голове и странное поведение красных солдат, которые его принесли, указывало, что это не так. После прихода большевиков в городе были и другие убийства. Так, один из городских священников собрал во время сражения крестный ход и провел его по улицам города; позже он тоже был убит.

В лазарете никто не пострадал. Мама, как старшая сестра милосердия, лично явилась в местный Совет и потребовала у красных – и получила – охрану для раненых. Караульные должны были отпугивать и разгонять всевозможных негодяев, которых вокруг хватало.

Все мои друзья, как я вскоре выяснил, были сильно напуганы, хотя никто из них не принимал участия ни в каких боевых действиях на стороне Керенского – он тогда был слишком непопулярен в петербургском обществе.

Мой отпуск из части подходил к концу, и на следующий день, 4/17 ноября, я выехал на Юго-Западный фронт. Мои «каникулы» окончились.

К маминому дневнику приложено