и признала, что ее общая безалаберность сводит Сьюзен с ума, как свела б с ума многих других, если не всех без исключения. Хотя сама она ни при каких обстоятельствах не потерпит ничего настолько хрупкого, как наша Чертова Яхта, она допускает, что у других есть право считать иначе. Она извиняется за любой причиненный ущерб и за то, что забыла доставить нашу почту первого класса. В более общем смысле ей очень хорошо известно, что она раскурочена, раздрызгана, фарчадат; ее тревожит всевозрастающая никчемность и всеубывающая связность ее жизни; а отсюда ее неизменно растущее настоятельное желание, чтобы Сьюзен искупила собою их обеих.

Фенвик вздыхает: Мириам.

В Суортморе, говорит Сьюзен, Мим утверждает: я лишь буду давать больше тем, у кого и так слишком много, вроде как поить лучшим молоком толстеньких младенцев, а другие пускай голодают. Я сказала ей, что у меня слишком много не было, когда я поступала в Суортмор: мне требовались серьезные клевые преподы и зашибенские соученики, чтобы с ними раскочегарить библиотеку, пока Мимс и ее друзья сжигали все дотла.

Фенн аплодирует.

Я допустила, что детвора громила студгородки, потому что наше правительство громило всю страну и страны других людей. Но все равно. Как бы то ни было, на уме у Мим были только младенцы.

А.

Если я не стану учить синих воротничков, мы с тобой не заведем детей, наименьшее, что я могу сделать, – это взять приемного ребенка у «лодочников»[107] и воспитать из него Борца За Свободу.

Борца За Свободу.

Ага. В основном же Мимс хотелось знать, почему у нас нет детей.

Фенн взял пеленги по терминалу СПГ и атомной электростанции, уже появившейся в поле зрения. Ручной компас-пеленгатор он кладет на пырнутую подушку в рубке. И что ты ей сказала?

Сьюзен разглядывает их двадцать смуглых голых пальцев на ногах, рядком вцепившихся в подветренное сиденье. Почти всю правду. Мы тут уже всё истоптали. Свои чувства касаемо родительства я сравнила с чувствами Кафки по поводу брака: что это не единственное важнейшее в человеческой жизни дело, а мерки у меня для него настолько высоки, что оно заведомо обречено на провал.

М-м. Фенвик внемлет с тщательным интересом: мы тоже тут потоптались – много, если не достаточно. Это почти в самой сердцевине нашего творческого отпуска. Он высказывает догадку, что Мириам тут отметила бы, что миллионам и миллионам обычных людей родительство удается.

Точно. А я ей сказала, что обычные люди и делают это обычно. Она сказала, что я разговариваю как бамперная наклейка. По пути Сверхдитяти я бы с нею дальше не продвинулась – из-за Си и Хо. Я просто снова ей сказала, что мне становиться обычным посредственным родителем неинтересно. Ты как отец вовсе не был настолько уж замечательным, а Манфред был еще хуже, и у Ма все сикось-накось, а про Па кто ж знает? Я лишь подведу себя и моих детей, сказала ей я, и даже замечательного ребенка – а никакой другой вариант детки мне не сгодится, да и тебе тоже. Тра-ля-ла – ну его нафиг. Но я этого терпеть не могу. Моя жизнь пуста и глупа.

Мим ты этого не сказала.

Еще как сказала. Мы друг дружке все рассказываем. Как бы там ни было, она знает, что смысл для меня имеют только ты, она и преподавание. Кроме Ма, Бабули, Шефа и Вирджи, Си и Эдгара и еще литературы.

Фенвик замечает, уже не впервые, что это примерно с десяток пунктов. У скольких людей настоящий смысл имеет десяток пунктов?

И Сьюзен отвечает, сходным же манером не впервые: Но они не наши; никакое они не потомство. Отчего Бабуля еще жива? Что движет Ма в ее старости? Если ты не религиозен, или не какой-нибудь настоящий художник или ученый, или государственный деятель, у тебя либо дети, либо ничего.

Фенн размышляет, но не замечает, что из трех потомков Кармен Б. Секлер только про Сьюзен можно сказать, что у нее больше духовного прибытка, чем затрат, больше нахеса, чем цуриса. А его собственные отношения с его единственным ребенком, некогда и впрямь теплые, значительно остыли с его разводом и повторным браком[108].

Сью завершает свой отчет вздохом: И вот теперь мы ждем не дождемся, когда увидимся друг с дружкой – дома у Ма. Я сказала Мимс, что на борт ей хода нет больше никогда. Она понимает.

Мы идем бейдевинд. Теперь нам предстоят пять с половиной миль к весту, снова через весь Залив к Калверт-Бичу, прямо под градирни «БГиЭ», откуда мы сможем проложить наш следующий левый галс прямо к Тилмену или Тополиному, как получится. Сьюзен целует Фенна в плечо. Извини, что весь разговор на себя свински перетянула. Что ты выяснил у Дуга? Ой, забыла тебе сказать: Мимс говорит, что ей кажется – Ма теперь будет делать что-то секретное для Компании. Ну и секрет, если она о нем болтает по платному телефону из бара. Я ей сказала, что паранойя у нее усугубляется. Тебе не смешно.

Не-а.

Фенвик!

Утро согревается, но рубашки снимать еще рановато. Фенн сверяется с лагом: от четырех с половиной до пяти. Этого галса хватит, чтобы изложить всю повесть.

Он итожит их беседу с Дугалдом Тейлором, опустив призыв Дуга двурушничать, тот слух о вызывающем сердечные приступы средстве, о чем он полувсерьез рассуждал сразу до своей поездки, и его кардиологической тревоге в автобусе обратно, но верно передав предполагаемый призыв, адресованный Кармен Б. Секлер, и жуткую наживку. Сьюзен с ним рядом – вне себя; на миг где-то посреди фарватера Фенн воображает, что она может на него и кинуться.

Она визжит: Что мы тут делаем? Как ты мог не сказать мне этого сразу? Высади меня с этой сраной игрушки!

Он потрясен. Что она имеет в виду, он вскорости понимает: по ее мнению, нам следует осадить Чилийский отдел Государственного департамента, к примеру, а не прохлаждаться по Чесапикскому заливу. Ему даже не следовало возвращаться на остров Соломона, а вместо этого прислать за ней и за Кармен. Нам втроем не следует давать ни секунды покоя ни нашим конгрессменам, ни чилийскому послу, ни кому другому, по должности способному помочь, пока слух о том, что Гас жив, не подтвердится и его безопасность не будет обеспечена. Господи, господи, чуть не орет на него она: Сними меня отсюда! Гас! Мы хотя бы должны быть с Ма! Ох, бедный Мандангас!

Понять ее чувства несложно; а вот отношение ее