…Большой зелёный луг, на краю которого растут белые высокие берёзы, и тихо плывут воды большой реки… Под одним из деревьев расстелена большая скатерть, уставленная яствами. Он в простой домашней одежде сидит прямо на земле, пьёт густое парное молоко. Напротив, почему-то в славянском сарафане, – Ольмо. Вкусно хрустит большим сочным яблоком, дразнясь, время от времени показывает ему розовый язычок. Совсем как обычная девушка.

– Это ты?

– Вкусные у вас плоды. У нас подобных нет.

– Ты молока попробуй – вот где сладость истинная.

Налила себе из большой крынки, глотнула, носик сморщила:

– Фу!

– Это с непривычки. А мне – вкусно!

Снова глотнула, распробовала. Потом назад чуть откинулась, на ладошки оперлась, голову запрокинула в венке из трав полевых, улыбается, лукаво косится.

– Что?

– Ничего. Просто не думала, что всё таким может быть. Мне нравится. И ты не сердишься…

– А с чего на тебя сердиться? Чай, не муж я тебе, не брат, не родственник.

– Будешь.

– Опять начинаешь?

– Ну-ну, успокойся. Не злись раньше времени.

Снова молока отпил, действительно стал опять наполняться добродушием.

– Не обидишься, коли спрошу?

– А отвечать честно? Без утайки?

– Мы же спим? Спим. Так чего нам стесняться?

– Тогда спрашивай.

– Почему ты так за меня выйти замуж хочешь?

Улыбка с лица так и не ушла, только ещё краше стала.

– А полюбился ты мне. Сразу. Вижу, что муж ты серьёзный и честный, на других заглядываться не будешь и с уважением ко мне отнесёшься…

И видит Добрыня вдруг себя в ином месте: восседает он на троне резном в неведомом ему каменном здании. Одежда на нём белая, перьями драгоценными изукрашенная да каменьями дорогими. И тысячи людей ему поклоны бьют и ниц валятся. На голове князя – убор из перьев, как у воинов, что Маму сопровождали, только ещё краше, ещё гуще и больше. А она сама сидит в драгоценном наряде, нефритом украшенном и золотыми нитями, в короне золотой высокой и улыбается довольно… Рядом – двое детей стоят, мальчик и девочка, погодки. Шесть и пять лет. Серьёзные не по годам, также в одеждах бесценных и смотрят так… пронизывающе…

– Где это я?

– У тебя я в гостях побывала. Теперь ты у меня, в Куско. Столице новой державы нашей совместной.

Нахмурился князь, а она сразу заметила:

– Что? Иль не по нраву?

Показал на склонившиеся спины людей перед собой:

– Они – рабы. А мне это по духу противно.

– Они – всего лишь простые люди. А мы с тобой – правители.

И глаза затягивают его внутрь, тянут куда-то далеко, и тает воля, тает под её взором колдовским, уже не хочется спорить, пусть будет так, как она пожелает… Но падает рука на меч, и со всего маху вылетает, словно удар дятла, дерево долбящего, стальное жало, вонзается перед князем в землю, и сразу становится легче – они вновь на поле славов под берёзой сидят, и улыбки уж нет на тонком, красивом лице, лишь отчаяние и злоба. К нему.

– Я же муж твой, так чего ты творишь?

Она вдруг злобно смеётся:

– Муж?! Ты всего лишь кукла в моих руках, слав!

– Кукла?

Опираясь на сталь, поднимается князь с земли, с трудом. Но встаёт на ноги. Делает первый шаг к ней, второй, замахивается мечом, но Ольмо не боится и даже не пытается прикрыться рукой. Наоборот, на её личике злоба исчезает, сменяясь удивлением.

– А ты не так прост, князь, как показался. И что ты сделаешь? Убьёшь меня? – Снова зло смеётся.

Но тут Добрыня откидывает меч в сторону, и тот исчезает в густой сочной траве без всякого следа.

– Размечталась! Появилось желание умереть? Слав на женщину руку не поднимет! То закон, испокон веков моим народом принятый. Или ты не женщина? Тогда – умри!

– Ха! Я женщина!

– Ну а раз женщина, то и будь ей.

Рука сама собой дотягивается до её платья, сжимается на груди, собирая ткань в горсть, заставляет инку подняться с земли. Склоняется князь и, несмотря на град ударов кулачками по голове, плечам и груди, впивается в её сочные губы. Потом отпускает, и та, злобно шипя, отползает назад, а Добрыня спокойно ложится на прежнее место, касается своих губ рукой, смотрит удивлённо на инку, та же по-прежнему злится:

– Ты посмел коснуться богини?!

– Сама же сказала, что люб я тебе.

Она умолкает, заливаясь краской. Отворачивается, молчит. Воцаряется пауза. И тут ниоткуда появляются ещё трое. Двоих Добрыня знает – Перун-воин и сын его, Маниту-сеятель. А вот третий… Такой же высокий, светловолосый, с жёлтыми пронзительными глазами и в одежде из перьев. Трое здороваются между собой, не обращая на слава и инку никакого внимания. Словно их нет. Усаживаются за скатерть. Неведомо как в их руках появляются кубки в виде рога, наполненные неизвестно чем. Сдвигают их, провозглашают здравицу, пьют. Ольмо, испуганная до невозможности, подползает к славу, пытается спрятаться за ним, но тут пернатый оборачивается, манит её рукой:

– Иди сюда, презренная.

Инка поднимается, на подгибающихся ногах приближается к троим, падает перед ними на колени, униженно изгибая гордую спину, упираясь лбом в траву, не смея поднять головы. Перун зовёт слава:

– Князь!

Спокойно поднимается Добрыня, подходит, отвешивает поклон, выпрямляется:

– Звал, воин?

– Звал. Погоди чуток. – Отворачивается Перун к гостю и говорит: – Видел?

– Видел, – ответствует тот. Спрашивает слава: – Знаешь, кто я?

– Нет. Но чую, что, по крайней мере, равный богам моим.

Все трое смеются, и Маниту-сеятель поясняет:

– То бог инков – Всемогущее Солнце. Самый могучий среди всех истинных богов, ибо он – всё.

– Всё?

Перун подтверждает:

– Всё, слав. Всё. И теперь, когда мы наконец встретились, нет предела нашей силы. И придёт конец Распятому. Не сразу, но точно придёт, будь уверен. Ибо в мире богов есть легенда: когда встретятся Трое, ослабнет Проклятый истинными. Ибо Солнце сожжёт силу Проклятого. Воины Перуна – уничтожат его храмы и рабов. А Маниту – накормит воинов, чтобы не ослабла их сила, когда станут они разить мечом полчища Распятого. А когда сгинет последний из поклоняющихся Демону, выдающему себя за Бога, наступит на земле Золотой век. Только длиться он будет не сто лет, а вечно, до скончания времён.

– Значит…

– Верно, князь. Это – бог инков, Солнце. Наконец-то встретились мы. – Рука бога-воина легла на плечо человека в пернатой одежде.