этой эпохи индийского филолога начала ХХ в. Шибли Ну‘мани, муша‘ира как особый вид соревновательной практики явился одним из факторов «прогресса в поэзии».

Расцвет поэзии в городской торгово-ремесленной среде сказался в заметном изменении поэтического словаря, тематики и образной системы, в широком включении в литературный обиход специфической ремесленной и простонародной (базарной) терминологии, результатом чего явилось снижение стиля и вовлечение в поэзию «мотивов, так сказать, не “приличествующих” утонченному вкусу феодала» (Е. Э. Бертельс). Одновременно многие образцы поэзии этого периода отмечены глубоким философским содержанием и «странным», «манерным» образным миром.

Некоторые ученые разделяют и противопоставляют сложную и рафинированную поэзию индийского стиля и поэзию стиля вуку‘ («стиль реальности»). Под этим термином понимается специфический стиль или манера (шива) написания газелей, в которых отсутствовал мистический план восприятия текста и говорилось о физической любовной близости. Стихи этого типа могли быть связаны с рассказом о конкретном событии (ваке‘агуи), посвящены реальным перипетиям любви и «заключению [любовной] сделки» (муа‘милабанди). Речь в таких газелях шла о любви к «базарным красоткам», и некоторые критики-современники утверждали, что эти стихи выходили за пределы умеренности. Между тем, по всей видимости, скорее можно говорить о двух тенденциях – усложняющей и упрощающей средства поэтической выразительности – в рамках единого стиля эпохи. Отчасти это соображение подтверждается тем, что и ряд иранских и западноевропейских исследователей, и сами носители персидской поэтической традиции считают одних и тех же поэтов (Баба Фигани, ‘Урфи Ширази, Вахши Бафки, Назири Нишапури) приверженцам обеих манер письма.

При сохранении в целом в названный период традиционной жанровой системы внутри нее наблюдается отчетливая перегруппировка, проявляющаяся в повышении значимости и популярности ряда жанров, ранее находившихся на периферии. Становятся модными «стихи о городских смутьянах» (шахр-ашуб, шахрангиз), первые образцы которых относятся к рубежу XI–XII вв. (Мас‘уд С‘ад Салман, закавказская поэтесса Мехсити). Подобные стихи представляют собой либо воспевание красоты и профессионального мастерства юных подмастерьев, либо пасквили в адрес жителей определенного города или представителей какого-либо городского клана. Этот вид поэзии, в классический период находившийся на одной из нижних ступеней жанровой иерархии, переживает в XVI–XVII вв. небывалый подъем. Именно шахр-ашуб, не чуждавшийся и на стадии своего генезиса употребления заведомо низкой лексики и «непоэтических» слов, послужил одним из основных каналов пополнения стихотворного лексикона за счет торгово-ремесленной терминологии, жаргонизмов, вульгаризмов и т. п.

Собранные сравнительно недавно Б.В. Нориком в «Биобиблиографическом словаре среднеазиатской поэзии» образцы творчества персоязычных поэтов XVI – первой трети XVII в. складываются в пеструю картину, отмеченную разноречивыми тенденциями, а также весьма экстравагантными литературными явлениями и приемами. Глубокие философские и религиозные произведения уживались в литературной практике этого периода и с игровыми жанрами, в основе которых – усложненная поэтическая техника (буквенные шарады – му‘амма, хронограммы – тарих, «искусственные» касыды или акростихи – мувашшах, «ломаные газельки» с применением уменьшительных суффиксов – газалак-и шикаста), а также с ремесленной и базарной поэзией, допускавшей, особенно в пародийных, шутейных и пасквильных целях, применение низкой, а подчас и вовсе вульгарной лексики. Так, поэт, известный под псевдонимом Зардаки («морковный», «как морковка»), мастер стихотворной шутки, и в серьезных газелях оставался верен себе, выбирая непривычный для словаря этой традиционной формы набор лексики. В рифме одной из его вполне традиционных любовно– мистических газелей помещены повторяющиеся слова звукоподражательного характера (фанг-фанг, санг-санг, данг-данг и т. д.), а в ряде бейтов применены бытовые и низкие образы:

Рукою печали скребу я по струнам души,

[И] канун[18] в груди издает [печальные] звуки ченг, ченг.

Если в разлуке с тобой птица сердца бесплодна, словно шлюха,

То в противном случае зачем все эти звуки чанга?

В разлуке с твоим лицом Зардаки остается в рыдании,

Точно кошка, совсем ошалевшая среди твоих псов.

(Перевод Б.В. Норика)[19]

Встречаются в поэзии этого периода и необычные стихи, называемые автором одной из поэтических антологий, в которой они приводятся, термином гунгийат. По словам составителя биобиблиографического словаря Б. В. Норика, термин этот в трактатах по поэтике не зафиксирован, а его значение вытекает из смысла слова гунги («немота», «нечленораздельная речь»). Так назывались стихи, которые имитировали заикание повторением последних слогов слов. В число нормативных жанров они не входили, и включение их в тазкире свидетельствует о проникновении образцов народной смеховой поэзии в письменную литературу.

Новыми веяниями отмечено и произведение такого сугубо традиционного жанра, как поэтическая антология, принадлежащая сафавидскому принцу Сам-мирзе (1517-?), сыну основателя династии Исмаила I (1501–1524). В тазкире «Самский подарок» (Тухфат-и Сами) собраны образцы творчества исключительно современников автора, которые сгруппированы по социальному признаку – от царских особ до поэтов простого происхождения (‘авам – «люди из народа»). Автор антологии, возможно, отчасти и неосознанно, отразил изменения в характере литературного процесса в Иране XVI–XVII вв., выразившиеся прежде всего в значительном расширении социального состава создателей и потребителей изящной словесности.

Существенную роль в культуре Ирана рубежа XVI–XVII вв. начинает играть так называемая простонародная литература (адабийат-и амийана), складывавшаяся на протяжении веков на фольклорной основе или же перерабатывавшая популярные литературные сюжеты. Составителями и исполнителями подобных произведений выступали профессиональные сказители. В рассматриваемый период ряд старых народных романов (дастан) обретает письменную фиксацию.

Отличительной чертой устной литературы в XVI–XVII вв. становится постепенное усиление религиозной тематики, в частности, рост количества повествований о шиитских мучениках, и появление особого института сказителей (рауза-хан), специализировавшихся на исполнении подобных историй, прежде всего рассказов о событиях в Кербеле и о гибели имама Хусейна. Синтез ритуальной стороны шиитских траурных церемоний в месяце мухаррам с устными и письменными формами религиозной поэзии впоследствии привел к формированию в XVIII в. шиитского мистериального театра (та‘зийе).

Баба Фигани Ширази

Изменение эстетических предпочтений в литературной практике XVI–XVII вв. зачастую приводило к неоднородности поэтических тем, средств выразительности и словаря поэтической лексики даже в рамках творчества одного поэта. В этом смысле характерна фигура Баба Фигани (Фагани) Ширази (ум. 1519), с чьим именем уже позднесредневековые историки литературы связывали заметное изменение стиля газельной лирики. Для некоторых произведений Баба Фигани характерен целенаправленный выбор фигур бади‘, направленных на трансформацию исходного традиционного мотива: например, он считался мастером фигуры «ихам» («намек» или «вызывание сомнения»), которая заключалась в употреблении слов, имеющих два значения – привычное и необычное. В поэзии Баба Фагани присутствует соседство высокой и низкой лексики, «сжатость» поэтического слога, ведущая к загадочности, а порой и «невнятности» смысла стихов. Последнее обстоятельство послужило причиной появления термина фиганийат, происходящего от имени автора, для обозначения поэтических нелепостей. Характерно, что подобные свойства поэзии Баба Фигани, производившей на современников по большей части странное впечатление, вызвали