негативную оценку такого ревнителя строгого литературного вкуса, как ‘Абд ар-Рахман Джами, которому автор весьма желал понравиться. В свою очередь многие выдающиеся поэты – приверженцы нового, индийского стиля считали Баба Фигани своим наставником и подражали в «ответах» его поэтической манере. Корифей поэзии нового стиля Саиб Табризи (1601–1677) напишет впоследствии:

Из пылких [натур] [избери] Фигани [и к стопам его] припади,

Саиб, если следуешь (таттабу‘) чьему-либо Дивану.

Баба Фигани происходил из торгово-ремесленной среды и с юных лет работал в семейной лавке вместе с отцом и братом, избрав по профессиональному признаку поэтический псевдоним Саккаки (ножовщик, мастер по изготовлению ножей), который затем поменяет на Фигани. Его классически выстроенные касыды воспевают нескольких султанов династии Ак-Коюнлу[20] и шиитских имамов, один из последних панегириков посвящен сафавидскому шаху Исмаилу I.

Некоторые газели поэта, напротив, демонстрируют свежесть образного строя и поэтического лексикона при интерпретации вполне традиционных мотивов. Так, характерное для индийского стиля обращение к обиходной речи и бытовой образности предвосхищают те газели Баба Фигани, в которых поэт легко допускает применение чуждой для любовной лирики лексики, как, например, в стихотворении, которое восхваляет красоту юного банщика и выдержано в традиции шахр-ашуб:

Мои старчески спутанные волосы

Стали кустом белой розы под сенью того, чей стан подобен

                                                                                       самшиту.

На сковороду бани мое сердце попало, как рыба,

Не было сил ни вздохнуть, ни вымолвить слово.

Пришли в волнение двери и крыша [бани] от созерцания

                                                                                   [его] облика,

Ведь баня – это не место, где собираются небожители.

Подобная же «низкая» ремесленная лексика непринужденно соседствует с «высокой» при интерпретации устойчивого суфийского мотива самосовершенствования человека:

Мы голову той влагой, что [стекает] с ножа мясника, омыли,

Руки свои от [корыстных] желаний в ста водах омыли,

Пядь за пядью мы перетирали в порошок землю жаждущими

                                                                                            губами,

Руки и уста от сладостей и чистого вина омыли.

В некоторых текстах Баба Фигани прямо формулирует новые представления об идеальной поэзии, которые станут основополагающими и в творчестве таких «апостолов» индийского стиля, как Саиб Табризи и Калим Кашани (ок.1581-85–1651). В соответствии с этими представлениями к совершенному поэтическому мотиву прилагается постоянное определение «красочный», «цветистый» (рангин), а иногда – «пестрый» (муламма‘). Второй из приведенных терминов ранее применялся только для обозначения двуязычных (макаронических) стихов. В персидской классике звучание поэтической речи традиционно должно было напоминать журчание воды или трели соловья, слово уподобляли сахару и меду, финику и леденцу, то есть использовались в основном сравнения из области слухового или вкусового восприятия. Приверженцы индийского стиля, осознающие новаторство своей творческой манеры и намеренно прилагающие усилия для конструирования странного и неожиданного образного мира, для описания совершенной поэзии применяют по преимуществу зрительные образы с акцентом на яркость, красочность и необычность: цветущий сад, зеленеющая ветвь, луна в радужном гало, картинная галерея художников Китая, европейский дом (то есть меблированный и украшенный картинами), кумир в узорчатых одеяниях. Для Фигани поэзия – это «словесная живопись», что находит выражении в концовках многих его газелей:

Словами перо Фигани нарисовало локон и родинку,

А ты в своей тетради прочла – алиф, лам, мим.

Несмотря на то, что буквенные сравнения были в ходу и в классический период, в поэзии индийского стиля они становятся частью определенного набора средств выразительности, призванного усиливать визуальное восприятие традиционных, часто клишированных мотивов. В данном случае устойчивые феномены красоты возлюбленной персоны – локон и родинка – воспринимаются как изогнутая буква лам и точечная головка буквы мим, нарисованные каламом, который ассоциируется с буквой алиф.

Приведем одну из газелей Фигани, в которой этот способ авторской интерпретации мотивов последовательно применен в целом ряде бейтов:

Когда моей сказке продолжала внимать та капризная

                                                                                   [красавица],

Лицо свое от меня отворачивала, а речи мои продолжали

                                                                                          звучать.

В пыли дороги стало мое тело подобно шахматной доске

От множества следов копыт, оставшихся на нем.

Слова о твоей жестокости, о беспощадная турчанка,

Всюду [стали] письменами, которые на моем теле твоя

                                                                         нагайка оставила.

Душа покинула меня, но глаза ради того, чтобы созерцать ее,

Превратились в слезы печали и в глазницах так и остались.

Моя любовь к тебе заставляет все горячее пылать на сердце

Ожог от того клейма, которое наложили на него

                                                                             современники.

Не оторвет головы Фигани от изголовья сна, разве что

В его хижине остался один глоток вина со вчерашней

                                                                                    пирушки.

Картина любовных страданий, которые переживает влюбленный из-за жестокосердия возлюбленной, создана зрительными средствами: тело влюбленного, упавшего под копыта коня, уподоблено шахматной доске от оставленных на нем ран, начертание стихов о жестокости любимой напоминает полосы от ударов нагайкой на теле страдальца, глаза погибшего влюбленного открыты и полны слез печали.

Какова бы ни была тональность лирического высказывания, Баба Фигани стремится визуализировать его образное воплощение:

Роза – это цветок твоего лика, что благодаря слезам моих

глаз расцвел,

Сад твоей красоты благодаря чистоте моего взгляда расцвел.

Сочится кровь из сердечной раны тюльпана на лужайке,

Словно он в одно мгновенье из раны в моей груди расцвел.

Каждая роза, которую нарисовал художник твоей

совершенной красы,

На берегу ручья моих глаз, полных слез, расцвела.

Над судьбой того, кто убит разлукой с тобой, кровью плакал

Каждый тюльпан, что поутру на моем могильном прахе

расцвел.

Ее лик – вновь раскрывшийся цветок в саду красоты,

Фигани,

Он ради шлифовки моего познающего взгляда расцвел.

Встречается в стихах Баба Фигани и сравнение совершенной поэзии с цветущим садом, также направленное на создание визуального образа:

Погляди, в цветниках любви стихотворный талант Фигани

Сколько взращивает финиковых пальм из красочных мыслей

каждую весну!

Для оценки уровня поэтического мастерства Баба Фигани, подобно его предшественнику Джами, использует как старые («финиковая пальма»), так и новые («красочные мысли») образные решения. Порой старое и новое на равных правах соседствует в рамках одного текста:

Когда излечивает сердце моя искусная целительница,

С пальмы пера сотни сладчайших слов рассыпаются.

Моя турчанка – знаток языков, и в ее разговорах

На удивление