– Я просила его не трогать! – рыдала графиня. – Он отец моего будущего ребенка!

– Чем скорее ты об этом забудешь, тем лучше, – холодно оборвал ее Бенкендорф.

Яна замотала головой.

– Я никогда, никогда не забуду этого! Ты мой враг!

Не слушайте женщину в истерике. Она сама не понимает, что говорит. А потом не помнит и удивляется, на что вы обиделись.

– Яна, я всегда был и останусь твоим другом, – полковник взял принцессу за плечи. – А теперь марш домой собирать вещи.

Он ушел, оставив рыдающую графиню между двух колонн и углового дивана, хоть отчасти скрывавшего ее местопребывание. Мимо проходили люди: придворные, слуги, гости. Ей было все равно. Там нашла ее маркиза де Суза и увезла подальше от скандала.

А вечером Александр Христофорович получил записку. Некая дама под вуалью просила ее принять. Он решил, что это Жоржина, и уже приготовился оправдываться. Почему ушел со спектакля? Где пропадал двое суток?

Но женщина, вошедшая в комнату, была хрупкой и невысокой.

– Вы, без сомнения, узнали меня, – молвила она тихим голосом.

Вуаль упала.

– Ваше королевское величество…

– Можно мне сесть? – Ортанс дрожала от волнения. – Дайте воды.

Бенкендорф подал стакан.

– Лучше коньяку?

– Нет-нет. Это лишнее, – она оправила платье. – Я приехала поблагодарить вас. Странно, правда?

Полковник подтвердил.

– Вы могли его убить. Не убили.

«Поучил малость».

– Эта бедная женщина… графиня Потоцкая. Она, наверное, думает, что я – препятствие ее счастью?

– То, что она думает, не должно вас тревожить, – мягко сказал Александр Христофорович. – Ведь он любит вас и с вами остался.

– Он любит мое положение, – вздохнула королева Гортензия. – Не думайте, будто это для меня тайна. Нет. Я с детства воспитана принимать обстоятельства и подчиняться им. Когда нашего отца казнили… ни за что… Я помню тюрьму, где мы были с мамой. Где маму надзиратели… И она сама отвлекала их, чтобы они не тронули меня. А мне было одиннадцать лет.

Ортанс заплакала, но быстро взяла себя в руки.

– Теперь все лучше. Что бы ни происходило – лучше. Даже когда меня в горячке избивал муж. Он ведь просто ревновал и был груб. Не более. Но только в объятиях Шарля я почувствовала себя живой. Словно прошлое отпустило. Это дорогого стоит. Понимаете?

Бенкендорф все-таки налил ей коньяка. И Гортензия осушила его залпом, как пьют маркитантки. Не приходилось удивляться, откуда у этой хорошо воспитанной женщины такие привычки.

– Поэтому я благодарна ему. Даже если мое высокое положение перевешивает в его глазах любовь. Он давно неверен. Я знаю, но молчу. Боюсь его потерять. Но вы поймите, – она протянула тонкую, желтовато-матовую, как у матери-креолки, руку и коснулась пальцев полковника, – так приятно, чтобы кто-то заступился за тебя. Я знаю: вы заступились за другую, за графиню. Но и за меня тоже. Спасибо.

Она быстро достала из круглой тюлевой сумочки перстень, целиком выточенный из зеленоватого нефрита.

– Это с родины моей мамы. Там всегда солнце. Возьмите на память обо мне и подарите той женщине, на которой захотите жениться, – королева Гортензия встала. – Не провожайте. Я не предупреждаю о скромности.

Скромность он, конечно, сохранил, но на следующий же вечер передарил перстень Жоржине.

– Что за безвкусица? – возмутилась та. – Можно подумать, что его резали дикари! Ни красоты, ни благородства линий. Где ты его взял?

– Не хочешь, не надо, – обиженный полковник спрятал нефрит в кармане. Он вовсе не был уверен, что Жоржина должна стать его женой. Минутами она вела себя, как прачка.

– Да и стоит, наверное, три франка! Где ты вообще шатался?

Бенкендорф вскипел.

– Цена вещи определяется не только материалом и работой. Но и связанными с ней воспоминаниями.

– Только не говори, что его носила твоя матушка!

«Боже упаси!»

– Я понравлюсь твоим родным?

– Не думаю.

– Где ты все-таки был?

Жоржина ловко сновала по лицу пуховкой, нанося непробиваемый слой пудры. Все мысли, сомнения, неудовольствия стирались им, как грязь губкой.

– У меня много дел в посольстве.

– Дел? Или делишек? – Она испытующе уставилась на любовника, который прекрасно понял, какие именно «делишки» имелись в виду.

– Разве мы заключили договор, лишивший меня права на иные привязанности?

Он недоговорил. Звучная пощечина, как хлопок выстрела, прорезала воздух. У Жоржины была тяжелая рука. Полковника чуть не скособочило.

– Тебе надо выступать с гирями. А если ты лишишь меня зубов?

– Поделом, развратник! Я не могу верить ни единому твоему слову.

А он мог?

Назвать их отношения сложными? Запутанными? Противоестественными?

Что странного – влюбиться в актрису? Увезти ее за тридевять земель? А с ее стороны – что нового желать выйти замуж за человека с состоянием и титулом? Пусть и в снегах России. Хорошо, не в Турции!

Но был ли то их случай? Оба исполняли миссию. Играли с самого начала. Роль предполагала любовную связь, которой оба отдались не без удовольствия. Но полковник и до встречи был горячим поклонником божества по имени Жорж. А после – стал ее рабом. Почему нет? Она играла неотразимых женщин и вне сцены чувствовала себя такой. Ей легко было разжечь пыл, мучить, охлаждать. Снова вознаграждать за преданность не каскадом ласк, а царственным позволением любить себя.

Пока Бенкендорф ездил в Италию, он каждый день боялся, что ему изменяют, не имея при этом права требовать верности. Он заблудился среди кулис. Не чувствовал, где кончается сцена. Что для любимой правда и всерьез. Поминутно Шурке казалось, что Жоржина рассмеется ему в лицо и напомнит о начальном договоре.

Она вела. Безусловно. Даже вспышки ревности, которые себе позволяла дива, случались для того, чтобы держать поклонника на взводе. Не позволять расслабиться. Едва он восставал, Жоржина обращалась больной, покинутой, слабой. И любовник поджав хвост бежал обратно: утешать, закрывать собой, лелеять.

Он потерял себя. И это было мучительно. Попытка обрести свободу – путем нового, мнимого романа – провалилась с треском. Дива оказалась во всеоружии. Бунт на коленях – вот как назывались его порывы поставить подругу на место.

На балу у принца Мюрата полковник приметил мадам Кассани – итальянскую чтицу императрицы Жозефины и очередную минутную связь императора. Она возбудила его интерес своей милой, нездешней красотой. Сколько бы француженок ни носили черные локоны и ни блестели глянцем шаловливых глаз – все казалось заемным. В итальянке те же черты были естественны.