Бенкендорф не стал прерывать танец. Просто сел у стены и уставился на египтянку, отбивавшую босыми ногами такт. Ее верный помощник Али стучал в барабан. Его белые ладони резко выделялись на фоне окружающей темноты. Серж Волконский рассказывал, что, проткнув мамелюка, ожидал, что из того хлынет темная, густая, как кофейный осадок, кровь. Дурачина! Внутри все розовые…

Рафика заметила Бенкендорфа. Сначала ощутила спиной хозяйский взгляд. Потом нашла полковника глазами и через три такта закончила танец. Зрители загалдели, желая продолжения. Но узкое лицо красавицы оставалось непроницаемым. Она сделала Али знак, и тот отдернул муслиновый занавес, выпуская на ковер целую стайку подруг египтянки.

Александр Христофорович заметил, что пери не подобрала с пола ни монет, ни колец, оставив их другим девушкам. Лучший цветок запретного сада – она могла себе это позволить! Рафика увела полковника в свой импровизированный шатер. Потолок из атласных полотнищ с кистями изящно прогибался. Кругом валялись подушки. Присев на одну из них, египтянка заговорила:

– Тебя подставят. Ты ничего не знаешь. Я слышала от Фуше…

Оказалось, министр полиции тоже отдыхал здесь от житейских тревог, предпочитая Рафику остальным девочкам. Неисповедимы пути…

Конечно, он ничего не говорил прямо ей. И вообще не подозревал, что она научилась по-французски. У той хватало ума молчать. Даже хозяйка не знала.

– К нему приходил секретарь. А министр даже не рассердился, что потревожили. Дело спешное. Так и беседовал, без штанов. Только закинулся моим халатом. Планы у них менялись. Я не поняла, – горячее дыхание Рафики обдавало щеку полковника. – Я только услышала имя Жорж, а потом твое. Прости, они говорили очень презрительно.

Бенкендорф хмыкнул. Он уже привык, что его не принимают всерьез. Самим же хуже!

– На них давит какой-то Морис…

«Талейран».

– И «крошка-капрал» не против.

«Император».

– Но сам Фуше сомневается. Считает, что Жорж выпускать нельзя. Что, если ее поймают, он подставит этого Мориса и докажет, будто тот заодно с русскими. Я так поняла.

Рафика потерла переносицу. Ей все-таки трудно было передать все в точности.

– Вы должны ехать через Дижон. И там вас схватят.

«Не вы, а она, – мысленно поправил Бенкендорф. – Это действительно решили в последний момент, но в чем смысл двойной игры?»

– Я помогла?

«Еще больше запутала».

Полковник заверил египтянку, что ее сведения ценны, как никогда, высыпал на подушку все наличные деньги и остался с Рафикой часа на два.

– Дай мне вот это, – на прощание египтянка вцепилась в простенькое колечко из белого золота у него на мизинце. – Дай, я буду помнить тебя. Ведь ты скоро уедешь.

Бенкендорф снял кольцо. Оно пришлось пери как раз на указательный.

– Все, что могу обещать: я еще буду в Париже и найду тебя.

– Приводи друзей! – рассмеялась она, но в косых черных глазах блеснули слезы. – Твой Бог, мой Бог, хорошо, что они договорились и позволили нам немного быть вместе.

– Кстати, Рафика, я так и не узнал в первый раз, что происходит с девушкой, если она двое суток не приносит прибыли?

Смех египтянки стал низким и грудным.

– Ее выгоняют из заведения на улицу, и, пока она не соберет со случайных клиентов ту же сумму, которую проворонила здесь, может не возвращаться. А в аллеях мало платят.

– Тебе это больше не грозит? – полковник взял пери за подбородок.

– Нет! – Рафика гордо вскинула голову. – Я адалакса – звезда этого странного гарема, где каждый может быть султаном. Но мой султан – ты. – Она опустилась на колени, взяла Шуркину руку и приложила ее ко лбу. – Прощай, будь счастлив.

Полковник откровенно не понимал, почему женщины – самые разные – ценят его и хотят помнить. Не иначе, конек заговоренный! С этой самодовольной мыслью он отправился в посольство и скоро выкинул принцессу «Тысячи и одной ночи» из головы. Следовало сосредоточиться на ее сведениях.

А Рафика до вечера вздыхала по клиенту, который не делал различия между ней и настоящей любовницей. Платил за свои удовольствия, а доставлял их сам. И был, в конце концов, мужчиной. Не скотом, как многие.

Они встретились через семь лет, когда русские пришли в Париж. А сама принцесса аравийских грез, выучившись бухгалтерии, заняла место мадам Сандомир. Вот был пассаж! Она выставила для него лучших девочек. Но он, уже генерал-майор, согласился только на вечер с ней.

* * *

Запершись у себя в спальне, Бенкендорф развернул карту, на которой свинцовым карандашом проложил путь Жоржины от Парижа до Амстердама. Ему уже прислали паспорт из голландского посольства, переданный через министерство полиции. Полагаться на эту бумажку не стоило.

Следовало получить новый, желательно от австрийцев, по своим каналам и на другое имя. Найти на улице женщину, смахивавшую на Жорж, то есть высокую и черную, не составляло труда. А за сто франков любая зеленщица согласилась бы не то что отдать имя – продать душу, если бы этот товар кого-то интересовал.

Итак, он справится. Но надо торопиться.

Еще одно. Новый маршрут. Через другие города, к другой границе. Выглядело сложнее, но полковник послюнил карандаш и засел за карту. Он не позволит Фуше так просто сорвать масть! Но зачем министр полиции пустился в самостоятельную игру? Явно неугодную императору?

На каждом шагу Александр Христофорович натыкался на необходимость знать больше, чем знал.

Возможно, Фуше хочет погубить Талейрана, раскрыв его связи с русскими. А, возможно, они заодно. Оба не хотят, чтобы Наполеон контактировал с царем напрямую, через Жорж, без контроля министров. Тогда его, Бенкендорфа, противник сам Талейран? Именно ему не нужна Жоржина в Петербурге.

Или англичане? Или австрийцы? Голова шла кругом. Можно было сесть на пол и закричать от отчаяния.

Полковник вовремя сказал себе: «Не важно, что наверху. От этого мои действия не меняются. Новые документы. Новая дорога. И очень быстрая скачка». Только бы Жоржина не подвела!

Но Жорж как раз подвела.

* * *

Приближался день премьеры. Актриса все больше вздыхала по парижской публике, которую покидала неизвестно зачем. Сумеют ли варвары оценить ее талант? Признают ли чужеземку царицей сцены?

Она чуть не сорвалась с крючка. А полковник развесив уши едва ей не поспособствовал. Но что-то железное уже просыпалось в нем. Что-то, помимо желания и самой покорной любви, не позволяло ослабить хватку.