качество — полную неустрашимость в опасности. Я его видел в опасности, и если бы я был такого же мнения об его храбрости, это одно побудило бы меня не рассказывать вам всю эту историю. Правда, на Суматре его солдаты не жалели сабельных ударов, но нужно видеть человека вблизи, чтобы убедиться в его храбрости, и, как это ни покажется странным, я думаю, что своей репутацией храброго воина он обязан главным образом той склонности к противопоставлениям, которой более или менее подвластны мы все. Часто приходится слышать: правда, у Петра (или у Павла) есть такой-то недостаток, и еще такой-то и еще такой, но... но зато он обладает таким-то достоинством, и этого у него никак не отнимешь! Ничто не обеспечивает вернее похвалу, как наличие какого-нибудь резко бросающегося в глаза недостатка. Например, вы, Фербрюгге, каждый день напиваетесь пьяным...

— Я? — переспросил Фербрюгге — образец умеренности и трезвости.

— Да, я делаю вас горьким пьяницей! Вы опускаетесь до того, что как-то вечером Дюклари, проходя по галерее, спотыкается о вас: вы напились до потери сознания и валяетесь на полу. Дюклари, конечно, это очень не понравится, но он тут же вспомнит о некоторых ваших хороших качествах, которым он раньше не придавал особенного значения. И когда подойду я и застану вас в столь плачевном состоянии — в горизонтальном положении — Дюклари положит мне на плечо руку и воскликнет: «Ах, поверьте мне, несмотря на это, он все же превосходный малый!»

— Я готов утверждать это и сейчас, — воскликнул Дюклари, — хотя Фербрюгге и находится не в горизонтальном, а в вертикальном положении!

— Да, но не с такой убежденностью и не с таким пылом! Вспомните, как часто мы слышим: «О! если бы этот человек подходил для того дела, которым он занимается, он достиг бы многого! Но...» И дальше следует утверждение, что человек этот для своего дела не подходит и потому ничего хорошего у него не получается, Мне кажется, я знаю, в чем здесь секрет. Например, мы часто узнаем о хороших качествах умершего, которых при его жизни мы даже не замечали. Причина проста: мертвый уже никому не может встать поперек дороги. Все люди, в большей или меньшей степени, соперники. И нам ничего так не хочется, как поставить своего ближнего ниже себя. Но дать этой склонности полную свободу не позволяет нам хороший тон и даже собственная выгода: нас очень скоро заподозрили бы в пристрастии и перестали бы нам верить и в тех случаях, когда мы утверждали бы нечто справедливое. Поэтому приходится искать окольные пути, и посмотрите, как мы это делаем. Когда вы, Дюклари, заявляете: «Лейтенант Слобкаус — хороший солдат; поистине он хороший солдат; не могу даже вам выразить, какой хороший солдат этот лейтенант Слобкаус, но... но он не теоретик...» Разве вы не так сказали, Дюклари?

— Я никогда в жизни не видел и не знал никакого лейтенанта Слобкауса!

— Хорошо; в таком случае создайте его и скажите это про него.

— Превосходно. Я создаю его и говорю про него то, что вы мне велите.

— И знаете, что вы такое сказали? Вы сказали, что вы, Дюклари, очень сильны в теории. Поверьте мне, мы бываем неправы, когда слишком строго судим о плохом человеке, потому что самые хорошие из нас очень недалеки от плохих! Примем совершенство за нуль, а сто градусов — за его полную противоположность; окажется, что большинство из нас занимает на этой шкале места между девяносто восемью и девяносто девятью градусами, и стоит ли нам осуждать того, кто подбирается к градусу сто первому? И я уверен, что многие не достигают этого градуса лишь из-за недостатка храбрости, которая позволила бы им стать вполне самими собой.

— А на каком градусе стою я, Макс? — спросила Тина.

— Чтобы разглядеть деления на шкале, мне нужна лупа.

— Я протестую! — вскричал Фербрюгге. — Нет, сударыня, не против вашей близости к нулю, который мы приняли за показатель совершенства, нет! Но мы тут слышали о несправедливо увольняемых контролерах, о розысках исчезнувшего младенца, о генерале, попадающем в положение обвиняемого... и потому я требую: давайте же наконец пьесу!

— Тина, позаботься, чтобы в следующий раз нам было чем угощать своих гостей. Нет, Фербрюгге! Пьесу вы не получите, пока я не накатаюсь вдоволь на моем излюбленном коньке — на вопросе о противоположениях. Я сказал, что каждый человек видит в своем ближнем нечто вроде конкурента. Но нельзя постоянно порицать, — это показалось бы подозрительным! Поэтому мы охотно превозносим до небес достоинства, чтобы тем резче, по контрасту, бросились в глаза недостатки (а этого-то нам только и нужно!). Так нам удается сохранить видимость беспристрастия. Если кто-нибудь начнет укорять меня за то, что я говорил про него: «Его дочь очень красива, но сам он — вор», я ему возражу: «Ну, чего вы так сердитесь? Я ведь сказал, что ваша дочь — прелестная девушка!» Видите, получается двойная выгода! Мы с ним оба — бакалейные торговцы. Я отнимаю у него покупателей: никто не захочет покупать изюм у вора. Одновременно с этим я снискиваю себе репутацию хорошего человека, так как хвалю дочь своего конкурента.

— В жизни так не бывает, — возразил Дюклари, — вы сильно преувеличиваете.

— Вам так кажется только потому, что я сделал свой пример слишком коротким и заостренным. Конечно, это «он — вор» в действительности бывает смягчено и завуалировано. Однако соотношение частей остается тем же. Когда мы оказываемся вынужденными признать за кем-нибудь качества, дающие право на уважение, почет и авторитет, мы с удовольствием открываем наряду с ними нечто такое, что, хотя бы частично, а иногда и полностью, освобождало бы нас от необходимости воздавать эту дань уважения. «Перед таким замечательным поэтом следует склонить голову, но... он бьет свою жену!» Вы видите: мы охотно используем синяки жены как предлог не придавать нашей голове наклонного положения перед мужем, и в конечном итоге нам даже приятно, что поэт колотит свою жену, хотя мы и сознаем, что это — безобразно. Как только нам приходится признать, что некто обладает качествами, делающими его достойным пьедестала; как только мы лишаемся возможности оспаривать его права на этот пьедестал, не рискуя при этом прослыть