Добродушная забота старика Жоржа не оставила мне выбора, кроме как в самом деле выйти из холодной воды – озеро действительно было еще не готово для купаний. Мои ступни быстро раскраснелись от холодной воды, и я уже хотел было обуться, но обнаружил подлую пропажу.

– Алжир… – пробормотал я с улыбкой под нос, ринувшись босиком в погоню.

Алжир уже был на полпути к камышовой заросли, держа в зубах мою туфлю. Обувь касалась земли, но этот здоровый кот был настолько упрям, что решил во что бы то ни стало уволочь мою вещь.

И все же я успел настигнуть его и поднял на руки тяжеленную зверюгу.

В самом деле, я никогда не видел таких больших котов!

Забрав его добычу, я опустил Алжира на землю и хотел погладить, но черныш, конечно же, обиделся на меня и удрал в камыши.

– Ну и больно-то хотелось! – всплеснул я руками, глядя, как пушистый черный хвост мелькнул и исчез в приозерной поросли.

Обувшись, я вернулся к старику Жоржу.

– Ну что? Отвоевал свое у зверя? – усмехнулся лесничий.

Я победоносно указал на туфлю.

– Как видишь, старина, – объявил я в ответ.

Солнце перевалило за полдень, и тени начали удлиняться. То было знаком мне и Жоржу, что пора вернуться в госпиталь, если мы хотим успеть на обед.

* * *

Моя природная бережливость, даже отличительная, если мельком пробежаться по моему родословному древу, позволяла Святому Стефану пережить потери, нанесенные проигранной войной.

Мне удалось покрывать все расходы на лекарства и еду. Капитального ремонта, слава Господу, не требовалось. С какими же добрыми словами я вспоминал этого удивительного архитектора Ганса Хёлле из Франкфурта! До сих пор слышу его по-немецки четкое: «Есть задача, и ее надо решить».

Его трезвый холодный расчет доказал сквозь года свою непогрешимость.

Самые заметные следы увядания отразились на моих любимых фресках. Сетка трещинок придавала старинный шарм, присущий старым зданиям, и я не сильно печалился на этот счет. Пусть история оставляла свои необратимые следы прямо на стенах и потолках Святого Стефана, мои двери были открыты для всех, в том числе и для самого хода времени.

Забот в госпитале было достаточно, но все они были разрешимы, и к апрелю стало понятно, что мы в общем-то очень славно пережили недавнюю войну.

Эта благая весть сподвигла меня больше служить в деревне. Я не только врачевал, но и проповедовал. Моя просветительская деятельность была избавлена от надменного снобизма и высокомерия.

Я развеивал наиболее губительные народные мифы, которые бытовали даже в стенах моего госпиталя. Забыв о сложных терминах, я сделался скорее проповедником, нежели человеком науки.

Хоть мои слова, простые и бесконечно искренние, коснулись сердец моих страждущих слушателей, я читал в их глазах совсем иную жажду.

Как бы ни были успешны мои проповеди, им нужно было Чудо во плоти, и очень скоро их прошение будет услышано, как было услышано и мое прошение.

Наконец-то я получил письмо от отца и открыл его прямо на улице, в нетерпении сорвав нашу семейную печать. Пробежавшись уже по первым строчкам, еще не вникая в суть, лишь в родительский почерк, я невольно сглотнул, предвещая недоброе. С большой нерадостью в собственной правоте, я прочитал долгожданное послание, в котором мой дорогой отец поведал о горестях не только своего тела, но и души.

Он приносил свои извинения за ту безмолвную отдаленность, которую проявил в отношении меня и кузена.

С этого места я принялся читать еще более бегло, ибо наши отношения с Франсуа так и повисли в воздухе, и после грянувшей недавней войны я попросту не знал, что чувствовать по его поводу.

И все же письмо было не о кузене, а о моем отце. Он подробно и убедительно разложил причины своего безмолвия и некоторого отшельничества, и кто-кто, а я точно не мог винить его в этом.

Папа честно признался, что не столько недомогание и раны не давали ему сесть за перо и написать пару строк. Его душу одолевало страшное уныние, пред которым он, в оказавшемся физически уязвленном состоянии, был попросту бессилен.

Говоря простыми словами, отец не мог никого видеть, и даже эти строки дались ему с большим трудом. Родительское сердце обливалось кровью, но поделать он ничего не смог. Отрешенность вскоре восстановит его силы, и как только он будет готов преодолеть дорогу, непременно навестит меня в Святом Стефане.

* * *

Я долго не мог понять, рад ли я полученной весточке или нет. В любом случае благо, у меня была работа и были силы на ее исполнение. Спасительный труд помогал отвлекаться от неурядиц более мрачных, нежели эта, и я продолжил трудиться бок о бок с прочими «Стефанами», чтобы жизнь госпиталя шла своим чередом.

Вечера выдавались все теплее и все приятнее. Наверное, я даже слишком сильно сблизился со своими коллегами. Мы оставались на веранде, и я уже был намного осторожнее с высказанными суждениями. Коллеги очень тепло поддержали мои начинания и согласились с положением о том, что следует укреплять у обитателей Святого Стефана не только плоть, но и дух.

Речь шла не о том, что по вопросам телесных немощей мы достигли каких-то небывалых высот – отнюдь нет, скорее, напротив. При всей моей щедрости в адрес всего Святого Стефана я не мог преодолеть ту чудовищную реальность, которая обрушилась на всю Европу в ходе недавней войны.

Лекарств не хватало, а количество прибывающих больных вынуждало их размещать теснее в палатах, хоть я и пытался как-то совладать с потоком страждущих. Все это столкнуло нас с очевидной и жестокой беспомощностью перед телесными муками, и приняв поражение на одном поприще, решили вступить в бой на другом.

В целях борьбы с упадническим настроением мной были приглашены музыканты из округи. Они славно отыграли концерт, устроенный после ужина, который несколько оскудел с начала войны, но в целом об острой нужде говорить не приходилось.

В тот вечер мы со «Стефанами» сидели на последних рядах, предоставляя лучшие места нашим подопечным, среди которых было немало и глуховатых.

Приятное безволие овладело мной. Если и говорить о том, что искусство эксплуатирует человеческое сознание, то больше всего в этом преуспела, конечно же, музыка, обогнав даже подлую литературу.

Это был славный весенний вечер, по-своему уютный и торжественный.

* * *

Только-только дослушав концерт, мне пришлось распрощаться с коллегами и поспешить в шале, в подвал. Когда я брел по скользкой от талого снега каменистой дорожке, в воздухе все еще стенала безутешная