— Нью-Йорк… Нью-Йорк… Но почему это должен быть именно Нью-Йорк? — запинаясь, произнес он, силясь представить, что же такое может предложить его родной город человеку, который, по-видимому, нуждается только в интересной беседе.

Внезапный румянец окрасил бледную кожу месье Ривьера.

— Я… Я думал, в вашей столице… Неужели интеллектуальная жизнь богаче здесь? — спросил он. Затем, очевидно, ему пришла в голову мысль о том, что его могут принять за просителя, и он поспешно продолжил: — Иногда высказываешь мысли, обращаясь больше к себе, чем к собеседнику. На самом деле я вовсе не собираюсь… — И, поднявшись, прибавил непринужденно: — Однако, миссис Карфри, наверное, считает, что пришла пора нам подняться наверх.

Возвращаясь домой, Арчер глубоко задумался над их разговором. Час, проведенный с месье Ривьером, подействовал на него как глоток свежего воздуха, и он импульсивно едва не пригласил его обедать на следующий день, но он уже начал осознавать, почему женатые мужчины не всегда поддаются своим внезапным импульсам.

— Этот гувернер весьма интересный человек — мы с ним прекрасно побеседовали после обеда о книгах и разных других материях, — осторожно заметил он, сидя в двуколке.

Мэй пробудилась от мечтательной дремы, которая до женитьбы казалась ему столь многозначительной, пока шесть месяцев, проведенные вместе, не дали ему к ней ключа.

— Маленький француз? Разве он не показался тебе ужасно заурядным? — холодно спросила она, и он догадался, что она разочарована тем, что пришлось обедать в обществе викария и гувернера. Это в Лондоне-то! Разочарование это было вызвано не то чтобы снобизмом, а присущим старому Нью-Йорку понятием, ради чего стоит, а ради чего не стоит подвергать свое достоинство риску общения с незнакомцами в другой стране. Если бы родители Мэй принимали миссис Карфри на Пятой авеню, они бы предложили ей что-нибудь более весомое, чем учитель и священник.

Арчер был раздражен и принял вызов.

— Заурядным? Заурядным в чем? — осведомился он, и Мэй отвечала с неожиданной готовностью:

— Во всем, кроме своих занятий. Эти люди всегда так неловки в обществе. Но впрочем, — обезоруживающе добавила она, — у меня просто не было случая оценить его ум.

Арчеру не нравилась ее манера произносить «умный», впрочем так же, как и «заурядный», и он внезапно испугался своей растущей склонности фиксироваться на тех чертах в жене, которые ему не нравились. В конце концов, ее точка зрения не была для него новостью. Это была точка зрения любого из людей, среди которых он вырос, и он принимал ее как должное, хотя и не придавал ей большого значения. Еще несколько месяцев назад он не знал ни одной «приличной» женщины, которая смотрела бы на жизнь иначе, но ведь если мужчина его круга женится, то непременно на приличной женщине…

— Ладно, тогда я не приглашу его обедать, — заключил он со смехом, и Мэй, сбитая с толку, удивленно спросила:

— Боже, обедать? Гувернера миссис Карфри?

— Во всяком случае, не в один день с семейством Карфри, если ты против. Но я бы не возражал еще раз побеседовать с ним. Он спрашивал про работу в Нью-Йорке.

Изумление Мэй пересилило ее желание быть нейтральной — Арчер был уверен, что она заподозрила, что он заразился этой тлетворной «иностранщиной».

— Работу в Нью-Йорке? Какую? Мы не держим французских гувернеров — что он будет делать?

— Главным образом, как я понял, наслаждаться приятной беседой, — упрямо парировал Арчер, и она одобрительно рассмеялась:

— О Ньюланд, как забавно! Как это по-французски!

В целом он был даже рад, что она обратила в шутку его желание пригласить месье Ривьера. Было бы трудно избежать в послеобеденном разговоре вопроса о Нью-Йорке; а чем больше Арчер думал об этом, тем меньше он мог вписать месье Ривьера в картину того Нью-Йорка, каким он знал этот город.

Он вдруг ощутил с холодной дрожью внутри, что еще не одна проблема будет впредь отрицательно решена за него; но когда, заплатив кучеру, он прошел в дом вслед за длинным шлейфом жены, он решил утешиться банальным суждением, что первые шесть месяцев брака всегда бывают самыми трудными.

«После этого, я надеюсь, мы притремся друг к другу», — подумал он. Но он прекрасно понимал — хуже всего было то, что давление Мэй было направлено именно на те углы его натуры, остроту которых он бы предпочел сохранить.

Небольшая яркая лужайка простиралась до скалистого обрыва, за которым виднелось огромное яркое море.

Дерн аккуратно окаймляла полоса из алой герани и колеуса, и чугунные вазы, выкрашенные в цвет шоколада, были расставлены, через равные промежутки, по краю дорожки, которая вела к морю, а на аккуратно выметенный гравий ниспадали гирлянды гераний и петуний.

Ровно посередине между краем обрыва и квадратом деревянного дома (который также был шоколадно-коричневым, и только железная крыша веранды была выкрашена в желто-коричневую полоску, чтобы создать иллюзию матерчатого тента), на фоне кустарника, были расположены две большие мишени. На другой стороне лужайки, напротив мишеней, был натянут настоящий тент, под которым были расставлены скамейки и садовые кресла. Дамы в летних платьях и джентльмены в серых сюртуках и цилиндрах сидели или просто стояли на лужайке; то и дело какая-нибудь стройная девушка в накрахмаленном муслине выходила из-под тента с луком в руках и посылала стрелу в цель, а зрители прерывали свой разговор, чтобы узнать результат.

Ньюланд Арчер с любопытством наблюдал это действо с веранды. По обе стороны сверкающих свежей краской ступеней стояли ярко-синие фарфоровые вазы на ярко-желтых фарфоровых же подставках с колючими зелеными растениями. Вдоль веранды тянулся бордюр из голубых гортензий, также окаймленных красными геранями. За спиной Арчера в стеклянных дверях гостиной, из которых он вышел, колыхались кружевные занавески и был виден сверкающий паркет с островками ситцевых пуфиков, карликовых кресел и бархатных столиков с серебряными безделушками.

Ньюпортский Клуб лучников всегда проводил свои августовские состязания у Бофортов. Этот вид спорта, до сих пор не знавший себе равных по популярности, если не считать крокета, начал слегка отступать перед натиском лаун-тенниса, который все же пока считался игрой грубой и неизящной. А уж лучшей возможности для дам показать свои новые туалеты и грациозные позы, как с луком и стрелами в руках, и быть не могло.

Арчер с усмешкой смотрел на знакомую сцену. Его крайне удивляло, что, несмотря на перемену в его отношении к жизни, она продолжает идти абсолютно по-старому. Именно здесь, в Ньюпорте, он впервые осознал, как велика эта перемена. В круговерти Нью-Йорка прошедшей зимой, после того как они с Мэй поселились в новом желто-зеленом доме с эркером и вестибюлем в стиле Помпеи, он с облегчением погрузился в рутину повседневности, и возвращение к своей работе в конторе послужило как бы связующим звеном с его прежним «я». Затем — он помнил — были приятные волнения по поводу покупки серого рысака для кареты Мэй (ее подарили Уэлланды) и хлопоты по устройству его новой библиотеки, которую, несмотря на неодобрение семейства, он устроил так, как хотел, — с темными тиснеными обоями, шкафами, креслами и столами в изысканно простом стиле «истлейк». Снова в «Сенчери» он встречался с Уинсеттом, а в «Никербокере»[70]— с золотой молодежью своего круга. Если присоединить сюда часы, посвященные работе, приему гостей и выездам в свет, посещению Оперы и других театров, жизнь, которой он жил, казалась делом совершенно естественным и непреложным.