Этот принцип, о котором уже заходила речь выше, гласит, что в совершенном мире должны существовать все возможные переходы между категориями, которые мы используем для классификации объектов окружающего мира, так что оппозиции живого и неживого, человеческого и животного, искусственного и естественного сами оказываются искусственными, точнее – существующими исключительно в области языка, а не в реальности301.

По своей сути принцип изобилия соответствует учению номинализма, поскольку подразумевает искусственность границ и произвольность групп, которые отражают не устройство мира, а устройство нашей логики и языка.

Французский генетик Франсуа Жакоб в книге «Логика жизни» излагал естественнонаучные представления, основанные на принципе изобилия, настолько красочно и настолько близко к стилю «Орландо» Вирджинии Вулф, что не привести эту цитату было бы невозможно.

Все было взаимосвязано и смешано, – писал Жакоб, – Природа не совершала прыжков. Она наводила мосты между четвероногими, птицами и рыбами, простирая свои связи таким образом, что все сближалось, соединялось и переплеталось друг с другом. […] Поэтому между самым низким и самым высоким уровнем в ряду живых существ есть бесконечное число переходных звеньев. Все живые существа образуют единую последовательность, непрерывную цепь, которая, по словам Бонне, «трепещет на поверхности земного шара, проникая в бездонные глубины Моря, взмывая в Атмосферу, вторгаясь в небесное Пространство». Только незнание скрывает от нас некоторые звенья этой цепи и морочит натуралистов призраками отсутствующих звеньев. Связь между индивидами всех родов представляется столь тесной, что, рассматриваемые в целом, они вполне могли «образовать единую сущность, единое универсальное существо, в котором сами стали бы частями», как писал Адансон302.

О поисках «недостающих звеньев», долженствующих заполнить лакуну между человеком и животными (как Homo troglodytes у Карла Линнея), подробно рассказывает Лавджой. Я же замечу, что идея о возможности перехода гегемонии разума от человека к другим видам аналогична средневековой теории о translatio imperii – переходе цивилизации (и власти над цивилизованным миром) от одних народов к другим. Как писал Жак Ле Гофф,

путеводной нитью средневековой философии истории была… идея преемственности империй, передачи власти от вавилонян к мидянам и персам, затем к македонянам, а от них к грекам и римлянам. Преемственность эта осуществляется на двойном уровне: власти и цивилизации. Передача власти (translatio imperii) означает прежде всего передачу знания и культуры (translatio studii). […] Оттон Фрейзингенский видел завершение мировой истории в Священной Римской империи германской нации. Высшая власть перешла «от римлян к грекам (византийцам), от греков к франкам, от франков к лангобардам, от лангобардов к германцам». Кретьен де Труа перемещал ее во Францию…303

И так же, как translatio imperii не есть история, сдвиг лестницы творения с одновременным перемещением всех существующих форм жизни вверх не представляет собой эволюции, то есть развития.

Архитектура, выводимая из природы, представляет собой следствие принципа изобилия, согласно которому должен существовать бесконечный ряд форм, заполняющих разрыв между постройкой и природным образованием.

Согласно принципу изобилия должны также существовать и все переходы между сохранным и разрушенным, как и между существующим и несуществующим – но такие градации, способные воспламенить фантазию Борхеса, кажется, не вдохновляли мыслителей Просвещения, за исключением доктора Сэмюэля Джонсона (1709–1784), «английского Вольтера», оспаривавшего сам этот принцип:

Не может существовать лестница бытия, которая тянулась бы от бесконечности до ничто. В этом промежутке между конечным и бесконечным всегда будет место для бесконечной последовательности ускользающих от понимания сущностей. В промежутке между самым нижним уровнем положительно существующего и ничто, где бы мы ни располагали этот нижний уровень, существует еще одна бесконечно глубокая пропасть; и там опять-таки будет место для бесчисленного количества нисходящих порядков, спускающихся все ниже и ниже и между тем все-таки бесконечно превосходящих не-существующее… Так что на этой шкале, где бы она ни брала начало и ни заканчивалась, есть бесконечное количество пустот. На каком бы удалении от человека мы ни располагали следующий порядок существ, в промежутке между ними может быть расположен промежуточный порядок, а там, где может быть один промежуточный порядок, может поместиться и бесконечное их количество. Ибо каждая вещь, могущая быть больше или меньше и, следовательно, каждая ее часть, могут быть делимы бесконечно. Так мы должны были бы заключить, что в пустотах между двумя любыми ступенями лестницы должно существовать место для бесчисленных проявлений бесконечного могущества Всевышнего304.

Если же наш мир несовершенен, в чем мы способны убедиться каждую минуту, то перед философами встает задача спасения явлений. Можно предположить, что полнота всех органических форм и логических возможностей осуществляется не в одном мире, а в нескольких, как считал Лейбниц, или же неизвестные нам катаклизмы время от времени уничтожают часть обитателей Земли. Но этот логический шаг требует введения категории времени, причем это время должно быть не просто измерительной шкалой, но актором, активно формирующим облик мироздания.

Как пишет Лавджой,

одним из главнейших событий мысли восемнадцатого столетия стала «темпорализация» цепи бытия. Plenum formarum все больше стал восприниматься не как инвентарный перечень всего существующего, а как программа природы, постепенно и чрезвычайно неспешно совершающаяся в космической истории. Да, все возможности требуют своей реализации, но такая реализация не предоставляется сразу всем им. Некоторые обрели ее в прошлом, а потом утратили; многое воплощено в созданиях, существующих ныне; но бесконечно большее число получит дар актуального существования в грядущие эпохи. Принцип изобилия имеет силу только в отношении универсума на всем его временном протяжении305.

Из этого положения, отмечает Лавджой, есть интересные следствия.

В частности, французский математик и естествоиспытатель Пьер Луи Моро де Мопертюи (1698–1759),

пользовавшийся среди современников репутацией великого ученого, предложил… довольно надуманный довод в пользу исходной полноты последовательности форм. Многие когда-то существовавшие виды уничтожил некий катаклизм, например падение кометы. Природа, какой мы ее видим ныне, подобна строению, разрушенному молнией: «Она представляет нашему взору только руины, в которых мы не можем различить более ни соразмерности частей, ни замысла архитектора»306.

О последовательных катастрофах, уничтожавших прежних обитателей нашей планеты, писал и Шарль Бонне.

По данным геологии и астрономии, – пересказывает его мысли Лавджой, – мы… точно знаем, что наша планета прошла через длинную череду эпох, каждая из которых заканчивалась «революцией», то есть катаклизмом, в котором погибали все существовавшие тогда органические структуры…307

Получается, что мы видим вокруг себя не просто руины, а руины, которые много раз восстанавливались, перестраивались и снова разрушались, утратив всякое сходство с первоначальным проектом, как загадочный