и покрыты соломой. Физическая картина поселения должна была непосредственно отражать социальную стратификацию, меняясь от центра к периферии, от замков к кирпичным домам и соломенным крышам. Тем не менее нотабли, врачи и священники, хозяева трактиров и портные остаются крестьянами. Если мы попадем в дом Джованни Бартоломео Тезио в период его наибольшего процветания[158], после того как к нему стеклось наследство его отца-хирурга и его дяди-священника, в справедливости нашего тезиса нетрудно будет убедиться: первая ценность, которую нотариус регистрирует среди его богатств, — это большая куча навоза во дворе дома. Правда, у него 4 дома и 2 лавки (он живет в доме на площади, рядом с дядьями и кузенами), 41 джорната земли, 2 быка, 2 коровы, 4 свиньи, 1 свиноматка, 4 овцы. У него на складе 80 мешков барбариата и ржи, 4 мешка бобов, 12 мешков зерна. Ему принадлежат 32 предмета оловянной посуды, блюда и сковороды, 17 предметов из меди, много железной и оловянной посуды и почти нет фаянсовой, которая преобладает в описях домашнего имущества крестьян. 5 его матрасов сделаны из шерсти, а не из пуха или листьев сорго; у него есть 2 ружья, 2 пистолета, 3 шпаги и 2 кинжала, а не только аркебуза, которая встречается и в самых бедных домах. Его мебель изготовлена из ореха, а не из альберы (то есть клена или другого дешевого дерева), он имеет белье и драгоценности. Таким образом, престиж богатых людей складывается из количества вещей и рода материалов, из которых они изготовлены. Эта зримая реальность отличается от городской, которая предполагает наличие множества картин на стенах и нескольких книг, в Сантене полностью отсутствующих. Вместе с тем здесь мы находим массу предметов, напоминающих о повседневной связи с обработкой земли (плуги, косы, серпы, мотыга, борона, лопаты, вилы, 3 телеги) и с домашним ручным трудом женщин (служанок немного), поскольку у восьми семей из девяти, от которых до нас дошли описи имущества, кроме утюгов и ларей для заквашивания теста (которое потом служит для выпечки хлеба в господской печи), имеются медные тазики для разматывания шерсти и принадлежности для пряжи.

Таково жилище Джованни Бартоломео, и именно он был главным обвинителем Джован Баттисты Кьезы в 1694 г. Из восьми свидетелей четверо выступали против Кьезы более решительно и привлекли к процессу других людей, возможно менее расположенных к открытому противостоянию с викарием: это были хозяин остерии Торретта, портной Грива, негоциант Гаспаре Саротто и вышеназванный аптекарь синьор Джованни Бартоломео Тезио. Феодальная протекция, неординарные карьеры членов семьи Кьеза, бесконтрольная власть должностных лиц, назначенных консорциумом знати, небольшая арендная плата за дома и огороды, выплачиваемая каплунами, — все это снова, спустя пятьдесят лет, привело к появлению у нотаблей желания более открыто вмешаться в городскую жизнь, устранить из нее влияние неконтролируемой власти синьоров. Однако в других отношениях эта группа не вынашивала крамолы: для нее, как и для нобилей, речь шла о правах, богатствах, о полномочиях, неразрывно связанных с положением в социальной иерархии, которая представлялась неизменной — разве что иногда возмущаемой алчными авантюристами, вторгавшимися извне и нарушавшими старинный порядок вещей, вносившими смуту в управление и лавировавшими между местными стратегиями и новыми притязаниями центральной власти.

6. Жители городка, защищенного неопределенностью своей юрисдикции, могли бы, вероятно, проявить больше спокойствия и сплоченности, но очевидно, что внешний мир невозможно было поддерживать, так как за ним скрывались конфликты интересов сословий и групп, объединенных вертикальными привязанностями и солидарностью с двумя феодальными семействами, Тана и Бенсо, различающимися своими позициями и политикой. Создается впечатление, что на протяжении всего рассматриваемого здесь периода у любой семьи в Сантене имелись мотивы, чтобы предпочесть изменение структурных механизмов, прежде организовывавших социальную жизнь, и что статус-кво принимался только в качестве компромисса за неимением лучшего: за сложившимися иерархиями, отчасти интериоризованными и утратившими гибкость, скрывалась сильная тяга к переменам. В столь неустойчивой атмосфере перемирия и недовольства, видимого спокойствия и тлеющего конфликта, в которой равновесие никогда не становится окончательным и стабильным, часто расцветают пышным цветом мессианизм и ожидание чудес.

Нам проще классифицировать значения многих событий, лишенных эмоционального содержания, которое вкладывали в них действующие лица, на основании определенных целей, вытекающих из принятых ролей и функций, иерархий и позиций; но мотивы, способы и последствия поступков на деле отличает сложность, выходящая за рамки тех побуждений, которые мы, как нам представляется, вычитываем между строк нотариальных документов. Смешение напряженности и равновесия, самоидентификация со своим сословием и союз с устроенными вертикально партиями знати порождали в этой политической реальности импульсы к солидарности или к разрыву.

Очевидным проявлением неоднозначности в мире, основанном на многократном выборе, являлась принадлежность к приходским религиозным объединениям, относительно которых мы располагаем множеством данных, но которые никак не удается уложить в единообразные принципы классификации. И это потому, что членство в том или ином братстве могло служить притягательным каналом для складывания солидарности, формирования идентичности или, напротив, подчеркивания различий, вступления в конфликты и вражду. В конце концов, нельзя забывать, что сам Джован Баттиста Кьеза указал нам на разницу между компаниями, к которым он относился избирательно, к кому-то питая симпатии, а у кого-то вымогая средства на обедни и пожертвования. На процессе 1694 г. он уточнил, что никогда не собирался «вмешиваться в дела компании Дисциплинантов»; поэтому возникает вопрос: чем был продиктован этот выбор — некоей протекцией со стороны синьоров или не поддающимся нашей расшифровке капризом (а может быть, скорее желанием сыграть на имеющихся или будущих групповых пристрастиях)?

В качестве источника нам доступны завещания, поскольку от XVII в. не сохранились списки членов объединений и должностных лиц; к моменту смерти 83,6 % сантенцев оставляли те или иные пожертвования братствам прихода с просьбой сопровождать их во время похорон, использовать надгробия, которыми располагали все компании, или просто молиться за упокой их душ. Те, кто ничего не завещал, были не столько самыми бедными, сколько самыми мобильными и наименее интегрированными в местный социум: недавно приехавшие, лица, не имевшие постоянного жительства в городке, солдаты. Дело усложняется смешением сакрального и мирского: благочестивые братства являлись одним из проявлений тенденции к добровольному объединению, к которому подталкивали связи, сформировавшиеся в повседневной жизни в силу общих интересов, дружбы, родства. Они возникали не в результате политических разногласий в сообществе, но социальная реальность, выстраивавшаяся в горизонтальном и вертикальном разрезах, находила в ритуалах принятия в компании и исключения из них естественный способ выражения фракционности, порождаемой другими причинами. Однако компании могли иметь и противоположное значение: ассоциаций, в которых противники встречаются на переходной территории благочестивых практик, в которых солидарность повседневной жизни