мной, я тем временем встала с кресла, положил мне руку на плечо, посмотрел смеющимися глазами, покачал головой и говорит: “Все та же, ты – все та же!.. – И берет у меня из рук сумку, вкладывает туда сотенную, возвращает обратно и говорит: – Ну будь здорова, Лонгена, героическая и непокорная! Ты и сама, как Греция, чуть сумасшедшая, но сердце у тебя золотое. Ну давай, сбегай теперь до Белой Башни, а когда надоест и захочешь вернуться, свистни мне тайком!..” На следующий день твоя красавица уже разгуливала по Салоникам. Каким же смешным показался мне город после Афин! Как будто за это время съежились улицы и дома. Я никак не могла поверить, что вот здесь, в этом городе, я растранжирила целую жизнь…» И она разрыдалась. Потому что идиллическая жизнь, которой она наслаждалась у своей старшей дочери в Салониках, как бы странно это ни звучало, внезапно оборвалась вместе с телеграммой от Поликсены: ДИМИТРИС ПОД СТРАЖЕЙ СОУЧАСТИЕ В УБИЙСТВЕ ПРИЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО.

Димитрис находился под следствием в тюрьме Сингру пять месяцев, и все это время кира-Экави пребывала в состоянии нервозности и черной меланхолии. Никогда не видела ее такой, но сейчас понимаю, что это были своего рода первые предвестники, генеральная репетиция того психического состояния, в которое она впадет, на этот раз уже навсегда, во время Оккупации. Она перестала рассказывать мне свои приключения, как если бы я выросла и уже было не время слушать сказки или как будто она постарела и утратила свою память. Она была полностью поглощена настоящим. Так тряслась от мыслей о будущем, больше, чем когда-либо, что недосуг ей было сидеть и перебирать обрывки прошлого. Теперь она все время была угрюмой и мрачной. Выцвела, как старое полотно. По любому поводу срывалась, естественно не на меня и Андониса, но стоило тете Катинго или жене Касиматиса (она не переносила ни ту ни другую) зайти к нам на чашечку кофе и сказать что-то, что ей было не по нраву, она бросалась на них так, как если бы это были ее злейшие враги, или же кривила губы в саркастической ухмылке, и из нее и слова нельзя было вытащить.

Щепки от ареста Димитриса полетели прежде всего на ее старшего брата Мильтиадиса. И раз она была измучена всей душой, то начала устраивать скандалы в три раза страшнее, чем раньше, чтобы сорвать на нем всю злость. Как-то в обед она пришла ко мне вне себя от ярости и говорит: «Он такой, он сякой, поганец этакий, солдафон, у меня сердце будет как камень, и я ему скажу: вот тебе бог, а вот порог!» – «Ну и что он тебе сделал на этот раз?» – «А что ты хочешь, чтобы он мне сделал? Вздумал вмешиваться в воспитание Акиса – вот что он сделал. Узнал, что я повела его к дядьке Никосу, чтобы тот его загипнотизировал, и чуть было меня не убил. Понимаешь ли, господин мой, я уже в своем собственном доме не могу делать что хочу, самодура мне надо на мою голову!..»

В то время в отчаянии от нового несчастья на ее голову она снова обратилась к богу. Но на этот раз к какому-то куда менее первородному богу, не богу древности, но богу, наместниками которого на земле были не святые, мученики или монахи, а ученые или как бы ученые. Дядька Никос, по слухам, прежде был монахом, если он вообще когда-нибудь им был, а ныне сожительствовал с вдовой, зарабатывавшей на жизнь обметкой петель для пуговиц. Она делала петли по заказам мужских портных и кормила своего попа, чтобы он мог целиком посвятить себя спиритическим опытам. Как и святой Евфимии, дядьке Никосу от бога было даровано умение предсказывать будущее – через погружение в гипноз. И вдруг кира Экави начала мне рассказывать о крутящихся столиках, о говорящих зеркалах, об эктоплазме, о медиумах и Ангеле Танагра и так далее и тому подобное. У нее за спиной я посмеивалась над той формой, которую принял ее новый религиозный кризис, но ничего не говорила. Я видела ее страдания и жалела всем сердцем. Дядька Никос несколько раз пытался ее «усыпить», чтобы отправить к Господу и вопросить, оправдают ли Димитриса, но она была слишком нервной, слишком грешной, слишком Фома неверующий (она говорила мне об этом и плакала), и ему это так ни разу не удалось. Они решили загипнотизировать Акиса, который был «невинным дитятей». «И кто же об этом рассказал твоему брату?» – спрашиваю я ее. «Да я сама!» – возопила она и бух себя кулаком по лбу. Я рассказала эту историю Андонису, и мы хохотали до слез. Этот скандал стал последней каплей, переполнившей чашу терпения ее брата. И не потому, что она приказала ему убираться, она говорила это сотни раз и он не придавал тому никакого значения, просто потому, что он и сам чудовищно устал. Собрал все свое нехитрое барахлишко и ушел с глаз долой, из сердца вон, плюнув в последний раз на фотографии Константина и Метаксаса. Позже кира-Экави узнала о его новой жизни и пересказала мне новости с загадочной улыбкой на устах: Мильтиадиса приютила какая-то вдова из Элевсина, жена его старого однополчанина, убитого во время отступления при Сангарии. «Хм, вот он какой! Он уже давно жаждал найти себе какую-нибудь глупую бабу, которая бы его поила и кормила. Чтобы герой Бизания и докатился до жиголо, ха-ха-ха!..» – «Ого, и ты туда же, – говорю я ей, – никто не скажет, что он жиголо, только потому, что он живет с какой-то вдовой». – «Да нет, – начала она оправдываться, – ты неправильно меня поняла! Не думай, что я его порицаю. Как раз таки наоборот, я рада, что он нашел женщину, согласившуюся его принять, и если бы они только могли пожениться, чтобы и этот бедолага создал бы себе семью». – «А почему же они не могут пожениться?» – «Ха! Бедная Нина, ты либо дурочка, либо притворяешься. Потому что она потеряет пенсию, и на что они тогда будут жить?..» И за все то время это был единственный раз, когда я видела ее смеющейся. Это было в 1938-м…

2

«Никуда ты не пойдешь!» – сказал Андонис в день суда. «Пойду, – говорю ему, – пойду, чтобы хоть немного ее поддержать. Если его признают виновным и приговорят, дорогой мой Андонис, так и знай, она заболеет от горя». – «В конце концов, – говорит он, – ты неисправима, иди. (Бедный Андонис!.. Он ни в чем не мог мне отказать.) Иди, если уж ты так этого хочешь, иди, но смотри