При глухом стуке ее падения, повторившемся в глубинах этого неизвестного колодца, я не мог удержаться от движения страха. Не могу определить глубины, на которую я спустился таким образом. По всей вероятности, спуск был довольно непродолжительный, но показался мне очень длинным по причине мрака и однообразия этой трубы. Черные матовые стены не давали отблесков от лучей моего факела, и среди этого мрака он казался слабым огарком свечи.

Потом ступени этой лестницы сомкнулись с другим туннелем, под углом к первому; новая труба спускалась под землю с легким наклоном.

Воздух стал сырым и свежим; легкие мои дышали атмосферой погреба. Дрожь пробегала по моим плечам. Стены были покрыты каплями воды.

Так шел я уже не по ступенькам, а по легкому наклону неровной почвы второго туннеля и шел довольно долгое время. Наконец свет моего факела осветил вертикальную скалу, преграждавшую всякий путь.

Никакого прохода не было.

Я осветил заграждавшую скалу светом своего электрического факела и открыл на ней тайные знаки, о которых было сказано в документе. Совершенно подобный первому круг был здесь вертикален; те же тринадцать знаков, тринадцать кругов, были вписаны в широкий круг на самой скале.

Я вспомнил:

Гугатое начертал путь.

Я шел по пути, проложенному лавой.

Один есть Инти. Двенадцать суть лики Муни. Три ― восемь ― одиннадцать ― и ― один.

Когда я вдавил в этом порядке цилиндры, то тяжелый жернов повернулся на своей вертикальной оси и открыл по узкому проходу с каждой своей стороны. Нежный, смягченный свет успокоительно подействовал на мои напряженные глаза. Я вошел в узкий проход ― и каменная плита снова закрылась...

* * *

Однажды я был на Капри. Прежде чем пристать к Анакапри, пароход, на котором я приехал из Неаполя, остановился в нескольких кабельтовых от высокого серого утеса, возвышавшегося над белой скалой, блестевшей, как мраморное палаццо.

Небольшая лодочка, дно которой было устлано разноцветными подушками, пристала к правому борту парохода, и лодочник-каприец, с матовой кожей, с черными курчавыми волосами, повез меня по голубым волнам, налегая на легкие весла.

В утесе, у самой воды, было нечто вроде арки, узкой и низкой. На первый взгляд казалось невозможным, чтобы человек мог проникнуть в эту морскую мышеловку.

― Ложитесь на дно, синьор, ― сказал мне бронзовый моряк своим музыкальным голосом. Я растянулся на подушках. Гребец расчислил удар волны: еще три удара весел, и тройным быстрым движением гребец сложил весла, вынул уключины и растянулся ничком на дне лодки... Низенькая лодочка проскользнула в арку скалы, зашуршав бортами о боковые стены; лодочник на лету схватил приделанную к стене заржавленную цепь, вдоль которой стал тянуть лодку; у меня было гнетущее впечатление, что мы теперь отданы на волю первого прилива... Мы были в Лазурном гроте.

После узкого прохода пещера безмерно расширялась и становилась похожей на высокий и глубокий неф подземного собора с голубою водою вместо каменных плит пола.

Этот безмерный естественный храм весь был пронизан голубым фантастическим светом, исходящим из неизмеримых глубин зеленой водной пропасти. Огромные своды и скалы были, казалось, из ляпис-лазури; вода была светящеюся лазоревой жидкостью, стекавшей с весел серебряными слезами, и наши голубые, освещенные снизу лица были похожи на нежные и смягченные лица танцоров балета, когда рампа освещает их снизу голубым светом.

Не без сожаления отказался я от мысли приписать какому-нибудь таинственному источнику освещение этого феерического мира. Морские глубины, преломляя внешний свет сквозь призму вод, создавали этот неподражаемый мираж.

Такое же волнующее впечатление овладело мною и теперь с той только разницею, что неизвестный мир, в который я проник, более обширен, что свет в нем не голубой, а бледно-лиловый и что подо мною не вода, а скалистая почва.

Я очутился в огромном круглом гроте; посередине этого круга разверзался колодец, темные и гладкие стены которого углублялись во внутренности земли. Весь пол был из каменных черных плит, широких, обточенных и пригнанных, составлявших собою неправильную мозаику.

Над головою здесь был не свод, а нечто вроде гигантской опрокинутой чаши, или, лучше сказать, огромной конической палатки, стены которой внезапно обращены были в камень.

Но изумительная и чудесная особенность этого грота в том, что эта чаша, покрывающая его, прозрачна и что именно сквозь нее проникает этот рассеянный свет; впечатление от него создается такое, будто находишься в средине пустоты огромного и темного аметиста. Чаша эта будто сделана из толстого слоя расплавленного хрусталя, поднятого из глубин земли гигантским дыханием вулкана; эта расплавленная масса потом застыла, стала тоньше около своей вершины, потом вершина эта в самой средине своей лопнула от давления, образовав эту дыру с изрезанными краями, которая находится на вершине чаши; а бока ее, под действием собственной тяжести, остывая и стекленея, сошлись полушаром и образовали эту колоссальную стеклянную крышу.

Прозрачное стекло это, бледно-лиловое около вершины, становится все более темным к более толстым краям, доходя у основания своего до черно-фиолетового цвета. Если бы не трещины в застывшем хрустале, то можно было бы подумать, что находишься под венчиком чудовищно огромной повилики.

Разбитое дно чаши ― круглой формы; это отверстие, кажущееся отсюда снизу узким, вырисовывается на далеком голубом небе, бледный луч солнечного света проникает в него, бросая на середину каменного пола светлый круг. Приблизительно на двух третях высоты купол этот окаймлен круговой линией, которая кажется уровнем заливающей купол воды, из которой выглядывает одна вершина; зеленые отблески этой части хрусталя мягко смешиваются с лиловым светом стен, образующих около пола остекленевшие застывшие волны, стекавшие когда-то с купола.

Кто мог бы определить, когда произошла та последняя спазма вулкана, во время которой он извергнул из глубины прежнего своего кратера этот огромный шар стеклянной лавы, вышедшей из безмерных глубин его подземных лабораторий, и доставил этим такое гармоническое украшение этому неожиданному гроту со сводами из прозрачного агата? Несомненно я нахожусь под самим озером; зеленоватый свет ― это цвет его волн, а продырявленная вершина чаши ― тот самый конусообразный холм посредине этого озера, который я видел сверху.

Мало-помалу глаза мои привыкли к этому таинственному и нежному свету. Я испытывал здесь какое-то благоговение, заставлявшее меня ходить неслышным шагами, как это делают в церкви.

Я обошел вокруг всей пещеры, не найдя никаких следов живых существ. Приблизившись к краям пропасти, разверзающейся в центре этого обширного круга, я невольно прошептал полную значения фразу, продолжая вспоминать таинственный документ:

Круглы уста Гугатое. В них пламя. Будь осторожен.