Я считала привычку Эзры актерствовать в собственной жизни нелепым пижонством; меня это забавляло. Теперь я поняла смысл. Если играть роль, можно установить дистанцию, притвориться, что только притворяешься, что чувствуешь то, что чувствуешь. Вся сцена была вполне кинематографична, даже несмотря на саундтрек из моих всхлипываний. Справа и слева пути исчезали в тумане. Раздавался гудок приближавшегося поезда. Это могли быть проводы брата на войну. В столичный город за большими деньгами. На золотые прииски разыскивать нашего отца.

Лоуэлл обнял меня. От моего лица на его пальто осталось влажное сопливое пятно. Заложенным носом я вдохнула поглубже, стараясь почуять его запах, чтобы запомнить. Он пах мокрой собакой, но это только пальто. Кофе. Ванильными духами Харлоу. Никак не получалось из-под всего этого выудить запах самого Лоуэлла. Я коснулась его колючей щеки, потеребила волосы, как делала в детстве, как делала Ферн с моими волосами. Однажды на лекции я дотронулась до косичек женщины, сидевшей передо мной. Совершенно безотчетно. Просто вдруг нестерпимо захотелось их погладить. Она обернулась. “Моя голова – не ваша собственность”, – сказала ледяным тоном, и я, заикаясь, забормотала извинения, в ужасе от того, что, стоит мне отвлечься, как наружу вылезает моя обезьянья натура.

Послышались сигнальные гудки на ближайшем к нам переезде, поезд подъезжал с севера. Я лихорадочно прокручивала в голове все, что хотела сказать, пытаясь выбрать что-то одно и самое важное.

Выпалила спешно и опрометчиво:

– Я знаю, ты всегда винил меня за Ферн.

– И напрасно. Тебе было всего пять.

– Но я правда не помню, что произошло. Совсем ничего не помню про отъезд Ферн.

– Серьезно? – переспросил Лоуэлл и замолк.

Я видела, что он взвешивает, как и что мне рассказать. Это был плохой знак, то есть было, что скрывать. Сердце выпустило шипы, каждый удар – рана.

Подъехал поезд. Контролер откинул ступеньку для пассажиров. Кто-то сходил, кто-то поднимался в вагон. Времени не оставалось. Мы уже были у ближайшей двери.

– Ты заставила маму с папой выбрать, – наконец произнес Лоуэлл. – Или ты, или она. Ты всегда была таким ревнивым ребенком.

Он закинул рюкзак внутрь, сам вскочил следом и обернулся ко мне.

– Тебе было всего пять, – повторил он. – Не вини себя.

Он пристально смотрел на меня, как смотрят на тех, кого долго не увидят. Ее лицо, когда я бросил ее там одну.

– Скажи маме с папой, что я люблю их! Да так, чтобы поверили, в этом вся сложность.

Он все еще стоял в дверях, лицо наполовину его, наполовину отцовское.

– И тебя тоже, сморчок. Ты даже не представляешь, как я по всем вам скучаю. Старый добрый Блумингтон. “Когда я грежу о лунном свете на реке Уобаш…”

Я тоскую о моем доме в Индиане.

Подбежала азиатка средних лет в джинсах и на высоких каблуках. Она легко взмыла на ступеньку, попутно хрястнув Лоуэлла сумкой.

– Бог мой, прошу прощения, – извинилась она. – Думала, я опоздала на поезд.

И исчезла в глубине вагона. Раздался свисток.

– Я очень рад, что у тебя есть подруга, – сказал Лоуэлл. – Харлоу к тебе явно привязана.

И тут пришел кондуктор и велел ему занять свое место. То были последние слова, которые я запомнила, сказанные моим старшим братом, моей личной кометой Хейла – Боппа, мелькнувшей и пропавшей из виду, – что Харлоу явно привязана.

Пробыл Лоуэлл совсем коротко, но успел нанести пару метких ударов. Я хотела, чтобы его мучила совесть из-за моей одинокой жизни, но Харлоу со своей идиотской дружбой все испортила, и в результате пристыдили как раз меня. Я всегда знала, что он винил меня за Ферн, но ни разу за десять лет это не произносилось вслух.

Слова Лоуэлла наложились на его отъезд, на недосып и шлейф от гнусного наркотика. Даже одного хватило бы, чтобы меня доконать. А все вместе было поистине сокрушительно. Я была подавлена и напугана, пристыжена и опустошена, одинока и выжата, накачана кофеином и убита горем и чувством вины, и много чего еще. Организм надломился. Я смотрела, как туман поглощает поезд, и ощущала только усталость.

– Ты любишь Ферн, – шепнул мне кто-то.

Не кто иной, как моя старинная воображаемая подруга Мэри. Я не видела ее столько же, сколько и Ферн, и она ничуть не изменилась. Она не задержалась. Произнесла одно-единственное “ты любишь Ферн” и исчезла. Я хотела поверить ей. Но ведь в этом-то и заключалась роль Мэри – поддерживать меня во всем, что касалось Ферн. Может, она просто выполняла свою работу.

Мы называем их чувствами, потому что чувствуем их. Они рождаются не в мозгу, они возникают в нашем теле, как всегда утверждала мама, опираясь на великого материалиста Уильяма Джеймса. Это был дежурный элемент ее подхода к воспитанию – ты не властен над тем, что чувствуешь, только над тем, что делаешь. (Но рассказывать всем, что ты чувствуешь, – тоже действие. Особенно, если ты чувствуешь что-то плохое. Хотя в детстве это был не до конца проясненный момент.)

И теперь, продираясь сквозь изнеможение, прислушиваясь к каждому вдоху, каждому мускулу, каждому биению сердца, я всем нутром поняла: я любила Ферн. Я всегда любила Ферн. И всегда буду.

Я стояла на перроне, целиком уйдя в себя, и меня захлестнуло потоком картинок. Из моей жизни, только с Ферн, а не без нее. Ферн в детском саду вырезает индюшку из бумаги, обведя руку карандашом. Ферн в старших классах наблюдает в спортзале за баскетбольным матчем и громко ухает, когда Лоуэлл забрасывает мяч. Ферн в общежитии жалуется девочкам, какие у нас чокнутые родители. Ферн подает ужасно веселившие нас тогда знаки: Лузер. Пофиг.

Мне отчаянно не хватало ее в каждом из этих мест, в каждом из моментов, и я даже не подозревала об этом.

Но если вспомнить, была и ревность. И сейчас тоже, каких-то пятнадцать минут назад, когда узнала, что Лоуэлл приезжал ради нее, а не ко мне. А может, ревность между сестрами обычное дело.

Но уж точно не такая, чтобы отправить сестру прочь из дома.

Неужели я правда это сотворила? Вот где волшебная сказка зашла в тупик.

Я решила больше не думать об этом, пока хорошенько не отдохну. Вместо этого подумала я вот о чем: что за семья позволяет пятилетнему ребенку решать такие вопросы?

В автобусе на Вермиллион, рассказал Лоуэлл, он несколько часов сидел рядом с невестой по почте всего на год старше его, только что с Филиппин. Ее звали Луйя. Она показала ему фотографию мужчины, за которого собиралась замуж. Лоуэлл не придумал, что хорошего можно сказать о человеке, который даже не встретил ее в аэропорту, поэтому просто промолчал.

Другой мужчина спросил: она в индустрии? Ни Лоуэлл, ни она не поняли, о чем он. А еще один пассажир с бегающими глазками и расширенными зрачками наклонился с заднего сиденья и сообщил, что уровень свинца в грудном молоке – часть тщательно спланированного заговора. Женщины больше не хотят быть привязанными к дому и семье. Они только и ждали предлога, чтобы уклониться, а тут как раз токсичное молоко. “Все они хотят ходить в брюках”, – произнес он.