сознания — Игнатьев признавал и в себе подобные рефлексы и, как спокойно произнес профессор, заливал горькой свою подвижную психику.

— Конечно, профессор, я все слышу и слушаю, — еще раз подтвердил Сергей Иванович.

— Теперь о более значимом и, как я предупредил, менее конкретном. Поэтому я буду говорить осторожно — тут ваша консультация просто необходима.

Игнатьев оторвался от удобной спинки кресла и согнулся на краю мягкого кожаного ложа. Секретарь Лена внесла большую кружку с кофе и поставила перед полковником на круглый тонкий столик.

— Больной не только испорчен состоянием нынешнего мироустройства. В его жизни происходили события, которые он сам описывает как собственную подлость. Эту категорию обличения Силов высказывает добровольно самостоятельно — иными словами, он подлец! Я говорю это громко, но опираюсь на самосознание больного. Я провел с ним всю ночь — где-то употребляя гипноз, где-то под влиянием моего опыта в подобных вещах — в его душе, в его памяти не изживаются поступки, которых он стыдится, — и это очень мягко сказано. Здесь у меня существуют банальные вопросы, в частности, традиционные «гений и злодейство», но Силов никак не реализовал себя через признание своего дарования. Не мне судить, есть ли в нем дарование это или его нет вовсе — я могу лишь утверждать, что акцентуированность личности больного возникала на трусливо-эгоистичном фоне его психики. Отсюда и поведение в здоровом прошлом, которое не дает ему покоя…

— Профессор, простите, я перебью, чтобы уточнить.

— Пожалуйста… Не забывайте о кофе…

— Да, спасибо, — сейчас кофе оказался очень кстати. Появилась возможность собраться с мыслями. — Вы говорите, что Виктор нехороший человек?

— Редиска? — Бочаров рассмеялся. — Ну да, редиска… Правда, тут надо быть осторожным в определениях. При всем том больной в свое время располагал очень тонкими свойствами психики, которые, кстати, и могут подтвердить, что дарование в нем присутствовало.

— А что он такого совершал? Такого, что вам признался в собственной подлости!

— Вы знаете, Сергей Иванович, психология — родная сестра, если не старшая, религии. У нас не принято распространяться о тайнах человеческого откровения. Могу просто сказать — воровал, предавал, короче говоря, подличал, — доктор остановился. Игнатьев бледнел.

— Вы не скажете? — тихо повторил полковник.

— Я уже почти все сказал, зачем вам подробности, вы не священник. И мне они не нужны — я стал невольным знатоком. Важно другое, собственно, самое главное. Прошу отнестись к моему вопросу бесконечно ответственно. Пройдет время, и Силов излечится от своего недуга и попадет в тюрьму, надо полагать. Там, в тюрьме, находятся люди с не менее опасной психикой. Люди, для которых, помимо всего прочего, поступки Силова в прошлом знакомы, но, главное, затеряны в памяти окончательно. Они их не мучают. Например, как у нас с вами — не мучают же нас проделки молодости! А если в них вглядеться, то ой как муторно станет на душе. Но мы — мелочь по сравнению с Силовым, надеюсь. Это нас и спасает — в сравнении с ним мы даже чисты, голубчик… Так вот, пройдя лечение, Силов окажется в страшной для себя ситуации — прошлое никуда не денется, а появится еще более жуткое и подлое недавнее настоящее — убийства. Если думать гуманно, то его психика может не выдержать… То есть тут недалеко и до наложения рук. А если размышлять сухо и трезво, то спрошу вас так: а нужно ли вылечивать Силова? Зачем? Чтобы ему язвительно показать, что он подлец и теперь еще убийца? Ну, он и докажет как-нибудь нашу правоту. Мы явим миру отъявленного и окончательно больного негодяя. Не лучше ли оставить его помешанным, они долго не живут, но душа хоть немного да успокоится… Вы понимаете меня? В вашей власти решить этот вопрос, тут я бессилен. Вы заводите дело и по окончании лечения предадите Силова суду. Я не смогу запретить, не в силах, не в компетенции…

— Я понял, — перебил Игнатьев. — Пожалуйста, дайте мне подумать.

— Над чем? Неужели ответ не напрашивается сам собой? Что тут выбирать! Вылечить и убить, как положено по справедливости! Или оставить умалишенным до скончания его бренных лет? И гуманно отнестись к его сегодняшним страданиям!

— Я понял, — повторил полковник. — Я прошу дать мне время подумать…

VI

Перед полковником стояла неразрешимая задача. Он даже не знал, как подступиться к ней, на что полагаться — на логику, закон, человечность, справедливость. Все это съехало куда-то в одну сторону и смешалось как одно целое. С другой стороны, на чаше лежала простая растерянность, даже пустота и совсем немного надежды, что он, Игнатьев, при помощи сердца и опыта может отыскать правильное решение. Профессор оказался очень ясным и последовательным оратором. Сергей Иванович знал не один десяток психиатров, большей частью из криминальной психиатрии — ни один из них не выдавал на-гора решение, от которого просто мутит. Там было все ясно: преступник проверялся тестами, и выносился диагноз. Чаще всего несчастного признавали вменяемым, судили, приговаривали. На зонах и в тюрьмах его обрабатывали братки, и тот становился зверем, самоубийцей или действительно помешанным, которому любое проникновение в его психику оставалось незамеченным для него самого. Такой сумасшедший становился игрушкой для обитателей нар, развлекая заключенный народ своими проделками, за которые бывал не раз бит охранниками, отлеживался в больничке и возвращался на прежнее место шута. Народ на зоне подбирается суровый, без сентиментальности. Самое большее, что они могут себе позволить сентиментально испытать — это медленно и грустно почифирить, когда попадается знаток трех аккордов и щемящих куплетов о доле свободного человека в мире денег и безжалостной демократии.

Или — если уж была видна невменяемость преступника даже невооруженным глазом, то его убирали в психушку и там вылечивали допотопными средствами, которые были известны еще при царской России и работали на всю катушку. Проходило полгода-год, и в клетке перед судом сидел безвольный и бесчувственный сапиенс с полным пониманием происходящего. Его путь был также прогнозируем до мелочей: этап, зона или тюрьма — издевательства до самоубийства или потери любой искры самолюбия и превращение в жалкое двуногое без единой мысли. Что чувствовал человек в такие моменты, никого не интересовало. Если повезет и повезет, по-настоящему, — это когда кто-нибудь из сидящих авторитетов заберет человечка под свою опеку и будет тот прислуживать боссу и коротать срок тихими философскими разговорами. Философии, настоящей философии, в таких людях было ни на грош, но это не принималось в расчет — имитация жизни, ума и чувствований входила в законодательство казенных домов.

Все это Сергей Иванович знал доподлинно, и никаких открытий в мире процесса наказания и