— И вот эти эстеты и совершают преступления?

— Да, они… Но не только преступления, иные руководят государствами, континентами, человечеством…

— То есть они такие, как Силов?

— Совершенно верно, товарищ полковник.

— Докажите, профессор… Простите, я до сих пор не знаю имени-отчества…

— Бочаров… Короче и запоминается… так что вам доказать-то?

— Почему именно тонкие, как вы выразились, способны к преступлению? И почему правители — преступники?

— А вы меня не выдадите? — улыбнулся Бочаров.

— Попробую, — Игнатьеву ничего не оставалось делать, как улыбнуться и пошутить в ответ.

— Ловлю на слове, Сергей Иванович… Вы невнимательны, я не говорил, что правители — преступники… Я сказал, что не только преступники, но и государственные деятели, правители… Это разное, голубчик…

— Так, отставить, — полковник взял за рукав доктора, — виноват… Пожалуйста, продолжайте…

Профессор нагнулся и подобрал незрелую сливу, оторвавшуюся от ветки и валявшуюся на траве под деревом. Сливы были единственными плодовыми деревьями в клинике только потому, что их низкорослость и хрупкость были безопасны для пациентов, которые без присмотра могли бы забраться на самую верхушку. Лезть на тонкую сливу — даже у сумасшедшего не возникало желания. Бочаров размахнулся и влепил сливой по стене. Потом развернулся к Игнатьеву, демонстративно сложил руки на груди, выжидающе уставился на полковника.

— Повторить можете? — интригующе проговорил наконец профессор.

Сергей Иванович нашел сливу поспелее и, прицелившись, поразил след докторского броска.

Не разнимая рук, доктор удивленно спросил:

— А что же это вы меня не арестовываете, а я вас не запираю в психушку?

Игнатьев понимал — игра, поэтому молчал с удовольствием.

— Все потому, что мы толстокожие, так сказать. Наша психика не тонка — ей неведом механизм превращения субъекта в объект. Уж этот-то инструмент вам знаком из студенческой практики… И наоборот, конечно, — из объекта в субъект. Вот вам, Сергей Иванович, и в голову не придет, что можно совершить несколько мыслительных манипуляций и слива превратится в человека, которого вы сейчас, вместе со мной, так легко и безжалостно размозжили об стену. А те, другие, способны превратить человека-субъекта в обычную сливу-объект и расправиться с ним так же легко и непринужденно. Мы, конечно, скажем: пошел по головам, и даже осудим его в мыслях своих или в среде товарищей. Но если это не рядовое, а государево деяние, то тут же найдется миллион противопоставлений вашим мыслям, да и вы поостережетесь высказываться. Вот такая петрушка, товарищ милиционер, получается…

— Преступления кровавые, грабежи, убийства — тоже дело рук тонких людей?

— Боже упаси! Ну что вы! Это дремучие, по-Дарвину произошедшие субчики, звери… Мы разве о них говорим? С этими все ясно — нужен прочный, железный закон, который действует не в момент преступления, а раньше, гораздо раньше. Вот на такое «раньше» общество не пойдет никогда, стало быть, преступность будет вечной! Что об этом говорить…

— Ладно, давайте про тонких. — Полковник и сам понимал, что вопрос его был неуместным, даже дурацким. Профессор обратил внимание на волнение Игнатьева:

— Если человек умеет с легкостью превращать объект в субъект и наоборот, то его уже никто не остановит от преступления. Ведь все изменения в такой личности происходят внутри совести. Это очень сложный тип человека — они и нравственны, и безжалостны одновременно, жестоки и сентиментальны… Все зависит от условий в обществе, в котором появился такой человек — от количества свободы для его манипуляций на всем протяжении деятельности. Если не дать свободу, получится ваш Силов, если безгранично предоставить — Гитлер. Если дозировать и контролировать, вовремя ограничивать — де Голль. Меньше ограничивать — тиран… И так далее. Беда в том, что законы пишем мы с вами, толстокожие, по своему разумению гармонии. А писать должны тонкие и по своему разумению. Тогда и получится государство-мечта. Ферштейн, голубчик?

— А наши? — Игнатьев действительно заинтересовался.

— Ну, Александр Первый, наверное…

— Я про наших спрашиваю?

— Силов…

— Я серьезно…

— А! Тогда так: нету таких. Есть умные, есть гнусные, но государей нет, батенька. И не может быть! Атеизм не может руководить Россией. Дальше не спрашивайте, Сергей Иванович, дальше еще неинтереснее будет.

Игнатьев и не спрашивал, он молча шел за доктором в кабинет.

VIII

Лена, секретарша, накрывала на стол — лимон, салями, сыр и коньяк. Игнатьев оживился — доктор был понимающим.

— Послушайте, доктор, — начал Игнатьев, усевшись в полюбившееся кресло. — А ведь так и я могу себя вообразить тонким, с подвижной психикой…

— Конечно, можете… Только не выйдет ничего. — Бочаров поднял маленькую рюмочку, грамм на двадцать, не больше. В них он и налил коньяк. — Не получится ничего хорошего. Или совесть замучает, или подлецом станете…

— Как Виктор? — Полковник даже отстранил свою мензурку от рюмки собеседника.

— Нет, настоящим. У Силова совесть есть, а не воображение. И плюс ко всему, он с ума сошел…

— Доктор, как вы совесть определяете? Что она для вас?

— А вы не знаете, что ли…

— Может, и знаю, по-своему…

— И я так же. По-своему… Даже по-вашему. Тут обмануться сложно… Или вы про медиков спрашиваете? Тогда это еще проще — химический процесс в лимфатических узлах. Зависит во многом от еды в детском возрасте.

— Я серьезно, — Игнатьев все-таки выпил коньяк.

— И я серьезно… Вы не передумали, товарищ полковник?

— Нет, если вы про лечение Силова, не передумал…

— Жаль… Как-то без сострадания получается, — Бочаров тоже пригубил из крохотной рюмки.

Мужчины помолчали… Страшно хотелось курить, но Игнатьев был человек с волей, отбрасывал эту мысль от себя. Вообще жизнь приучила Сергея Ивановича пользоваться волей, он с ней никогда не расставался. Редко-редко она уступала в борьбе с удовольствиями — полковник жил внутренне скромно.

— А как люди с ума сходят? — глядя на развевающуюся балконную штору, спросил Игнатьев.

Доктор улыбнулся той улыбкой, которая объясняет в представителе медицины превосходство над остальным человечеством.

— А кто вам сказал, что они с ума сходят? Это наше определение для нас же самих, чтобы легче было объяснить неадекватность некоторых особей. Они же так не считают…

— Ну, это понятно, понятно…

— Ну, раз понятно, то и знайте, что они-то как раз и нормальные, в отличие от нас…

Полковник удивленно повернулся к Бочарову. Еще раз убедился, что профессия накладывает отпечаток на человека. То, что доктор не в себе, но в пределах, Игнатьеву было понятно еще в тот вечер, когда он с санитаром приехал забирать Силова. Он понимал — профессору нравилось шутить над профаном-полковником, он продолжал разговор и тайно надеялся, что переубедит Игнатьева в его решении. Но Сергей Иванович молчал.

— Вам не нравится устройство мира, товарищ полковник? С его несправедливостью, обманом, жестокостью, иногда бессмыслицей откровенной? Не