Приютская поспешила стереть дорожки слёз рукавом.

– Эй, ну чего ты? – Настя прервала свой нескончаемый поток восторгов.

Маришка не ответила. Ей вообще-то хотелось вскочить на ноги и закричать громко, на всю залу: «Я ни в чем не виновата! Ничего там не было!»

Завопить об Анфисиной клевете. О бессовестном Володином молчании. Но вместо того продолжала твердить себе: «Не смей оправдываться. Оправдываясь, ты признаёшь вину».

И она не смела. Потому что ей действительно было не за что оправдываться. Потому что она ни в чём не была виновата. Кроме разве что того, что ей взбрело в голову поиграть с Навьими крысёнышами в глупые «туки-та».

Отчего молчал Володя?

Маришка снова позволила себе покоситься на него.

«Кто ты – поборник справедливости или простой очковтиратель?» – однажды на уроке насмешливо поинтересовался у него господин Яков.

А Володя ничего тогда не ответил. Посчитал, по всей видимости, это ниже своего достоинства. Как и теперь, вероятно.

«Почему ты молчишь?»

Приютская против воли засунула в рот ложку похлёбки.

Володя молчит. Не присоединяется ни к стану остальных, ни к её собственному. Он словно повис где-то посередине – ни вашим, ни нашим. И оттого казался теперь он Маришке ещё более мерзким. Трусливым.

«Цыганское отродье, каким был, таким остался».

От яркого солнца всё-всё перед глазами: и трава, и деревья, и забор – приобретает тусклый, белёсый оттенок, будто припудренное мукой.

Маришка играет у крыльца – острым камнем режет на мелкие части грубые стебли лопуха. Тоже совсем не зелёные, а какие-то серые. Маришка сильно щурит глаза от света. Он такой резкий, колючий.

Калитка открывается с жалобным скрипом, и третий раз за неделю заводят их – беспризорников. «Уличных крыс» – как любит называть их сторож.

Сегодня – это пара мальчишек: один совсем чернявый, будто цыган, а второй белобрысый, безбровый. Сине-розовые от побоев, они кажутся одних лет с Маришкой. Или чуть старше?

– Опять облавники, что ли? – удивляется Варвара, когда часом позже приютские заканчивают обеденную молитву и принимаются за куриный бульон. – Так их много уже, кошмар…

«Облавниками» называют беспризорников – в основном мальчишек, – поступающих в приют прямиком из полицейского омнибуса. С приходом нового губернатора облавы на воровские общины сильно участились, и приюты трещат по швам от наплыва новых постояльцев.

– Та нет, я слышал господин учитель нашёл их прямо на улице, – бубнит Серый, без энтузиазма переливая бульон с ложки обратно в тарелку. – Чуть не померли с голоду.

– Тёмный похож на цыгана! – шепчет Маришка, украдкой рассматривая новеньких.

– Он и есть цыган, дурёха, – кривится Варвара. – Гляди на ухо. Фу!

В ухе у новенького блестит серьга – круглая и золотая. Маришка от ужаса округляет глаза:

– Но цыгане же безбожники…

– Авось, переучат. Но я всё равно дружить с ним не буду.

Цыганёнка на самом деле зовут Вилош – так он говорит приютским мальчишкам, – но господин учитель и волхвы всем велят называть его Володимиром, или Володей.

«Кто станет новенького кликать иначе, будет мной лично порот», – говорит Яков. А вот брату его (совсем, кстати, на цыгана не похожему) имя оставляют – Александр. Потому что оно совсем и не цыганское, а обыкновенное. С таким можно жить.

Володя Маришке не нравится. Он какой-то весь грязный, всклокоченный, и волосы у него уже седеют – имеется преогромный белый клок у виска. А ведь ему всего семь. А ещё к вечеру их первого дня в приюте учитель выдрал из его уха серьгу. Теперь мочка разорвана на две части, это выглядит премерзко…

Володя оказывается любителем покомандовать. И – что странно, ведь он цыганёнок – все его начинают слушать. Под его обаяние – и откуда оно только взялось? – попадают все-все младшегодки, даже отпетые хулиганы.

А ещё он вечно лезет на рожон, заступаясь за малышню перед старшими, за что потом получает батогами по спине или кулаком в рожу. Младшие мальчишки считают его за это едва ли не идолом. Настоящим смельчаком. Да только всё, что он вытворяет – Маришка в том уверена, – на самом-то деле не от сердца, а напоказ. Хочет власти набраться. Цыганёнок, как и все его породы – жутко вертлявый. Умный, хитрый и злой. И ни единого поступка не совершает он просто так.

Маришка старается держаться от него подальше. Но не выходит.

Володя быстро замечает её отчуждённость. И набрасывается, как бешеный пёс на кусок мяса. Ему не нравится, что есть среди младших кто-то ему противящийся.

– Чего это я так тебе не нравлюсь, а? – говорит он, как-то зажав Маришку между партами после класса чистописания. – Рожей для тебя, что ль, не вышел? Али кожей?

– Чего в том такого, чтоб кому-то не нравиться? – бурчит в ответ Маришка, пытаясь выскользнуть в коридор. – Я-то ведь всем подряд тоже не нравлюсь.

– Мне-то уж точно, – мальчишка с силой толкает приютскую, и та, напоровшись на угол парты, нелепо крякает.

– Гусыня!

От обиды и боли Маришку вдруг одолевает такая лютая злоба, что с губ против воли срывается:

– Отродье цыганское!

Слова эти… давно крутятся на языке. Уж больно часто слышит она их от старших – мальчишек-выпускников, прислужников приюта, даже учителей…

Но они-то делают это втихую, за спиной цыганёнка. А вот она…

Володины глаза округляются как два золотника. И Маришка становится первой, кому за те слова приходится заплатить.

Цыганское отродье хорошенько её лупит, и чёрные синяки скорбным напоминанием о собственной глупости ещё долго украшают бледное девчоночье лицо. Пока не сменяются новыми, куда более уродливыми и многочисленными. Подарками от выпускниц – за бусики…

– Да завалите уже! – рявкнул Володя, и Маришка, вздрогнув, вскинула голову.

Дважды ему повторять не пришлось, вся обеденная зала вылупилась на него в полном безмолвии. Даже Настя перестала болтать.

– Не забывайся, щенок! – Анфиса приподнялась с учительского места, на котором с чего-то решилась сидеть.

Её лицо стремительно набралось краски, ноздри подрагивали от возмущения.

Приютский не одарил её даже взглядом. Он по-прежнему смотрел в свою миску. И только желваки, перекатывающиеся по щекам, выдавали, как сильно тот зол.

Маришка попыталась сглотнуть ком в горле, но тот всё никак не хотел проскальзывать ниже по глотке. Она не могла отвести глаз от Володи. В груди… глупо-преглупо затеплилась надежда.

Она успела вовремя пресечь это в себе.

Володя ничего больше не стал говорить. Не удосужился даже одарить залу взглядом – как бы сделал обыкновенно, желая увидеть воздействие, произведённое собственными словами. Продолжил молча сидеть, будто был здесь и не здесь одновременно.

И тогда понемногу сиротский гул стал возвращаться. Сначала они принялись перешёптываться, поглядывая