class="p1">И тихие перешёптывания воспитанников, окруживших скамью, зародившиеся едва слышными, осторожными, переросли в жужжание. В ропот.

Володя скользнул быстрым взглядом по белой Маришкиной спине. На той виднелась красная полоса. Довольно свежий удар – откуда бы он мог взяться? Насколько помнил приютский, девчонку давно не пороли.

Светлую Маришкину голую кожу покрывали мурашки. В зале было холодно. Хотя довольно сносно – на Володин взгляд.

И всё же от вида обнаженной спины Ковальчик, его плечи и шея тоже покрылись гусиной кожей. А лицу стало жарко.

Володя отвел взгляд. И тихо сглотнул.

Приютские нервничали. Мялись с ноги на ногу, гудели вполголоса.

«Где учитель?» – доносилось со всех сторон.

Володя тоже задавал себе этот вопрос. Отсутствие Якова его нервировало. Как, вероятно, нервировало и Анфису.

«Где же ты? – Володя теребил зубами шрам на губе. – Старый козёл».

Внезапный свист розги, рассёкший воздух, заставил их всех замолчать. Капли воды окропили первый ряд замерших наблюдателей.

Анфиса снова опустила розгу в ведро с водой.

Володя сжал зубы, следя за движением её руки. Анфиса решила не дожидаться учителя? Были ли у неё на это полномочия?

Служанка ударила снова. Маришка зашипела. Влажные прутики секли куда больнее сухих. Маришка зашипела. Но не более.

«Умная, храбрая девочка», – подумал Володя, снова переводя взгляд на Анфису.

Стоило ли вмешаться? Требовать дождаться учителя? Володя так не думал. Володя считал, что Анфисино внимание – последнее, что им сейчас было нужно.

На бледной, даже белой в тусклом жёлтом свете светильников, спине Ковальчик наливались розовым изогнутые полосы.

Свист – всегда предвестник удара. И новый мокрый шлепок. Свист. И новый удар.

Маришкино лицо кривилось, сквозь стиснутые зубы изредка вырывались сдавленные вздохи. Не более того.

Не более того.

Володя жевал губы. Стараясь ни на что не смотреть, ничего не слышать, он делал вид, будто наблюдает за остальными. Но на самом деле его мысли уже спешно уносились куда-то совсем далеко – в каморку с мышеловами, за дверью которой шептались домоприслужницы.

– Довольно! – прогремел у них за спиною голос…

Учителя.

Володя резво обернулся, окидывая его – приближающегося к ним широким и чеканным шагом – заинтересованным взглядом.

– Вам этого не дозволялось, – учитель говорил не громко, в словах не сквозило, как и обыкновенно, совсем никаких эмоций, но глаза…

Его глаза были способны заставить покрыться льдом сутулую служанкину фигуру. Обратить снегуркой, а затем расколоть вдребезги, как фарфоровую заморскую вазочку из барской опочивальни.

– П-простите-с, – Анфиса отшатнулась на добрый шаг от Маришки. – Вы изволили-с задержаться, и я…

– Пшла прочь! – прошипел Яков.

И Володя против воли почувствовал ядом растекающееся внутри уважение.

– Но…

Служанке вздумалось перечить – и то было презабавно. Никто никогда не выходил победителем из споров с господином учителем. А Анфиса… Анфиса много себе позволяла – вот что думал Володя. И это было престранно. И это… тревожило его.

– Спектакль окончен, – Яков начисто проигнорировал служанку, окидывая долгим взглядом собравшихся подопечных. – Всем спать.

Он шагнул к скамье, и приютские перед ним расступились. Яков схватил шиворот Маришкиной рубахи, болтающейся на пояснице, и рванул вверх:

– Поднимайся, – велел он, глядя прямо в её раскрасневшееся и влажное от слёз лицо. Она таращилась на него в ответ в немом удивлении. – Отправляйся в постель.

И если бы Володины брови могли подняться выше, оказались бы давно на макушке. Учитель…

Просто отпустил её.

И надо ли говорить, что такого никогда не случалось?

Ночью снег пошёл сильней. Белый, плотный саван укрыл все островки чёрной земли, что ещё виднелись днём. Теперь, если поглядеть в окно, можно было увидеть одни лишь оттенки белого и серого – и совсем никакого цвета, будто кто-то залепил окна полупрозрачной рисовой бумагой.

Настя уже спала, а вот Маришка всё никак не могла.

Она лежала на животе – спина, хоть и истерзанная куда менее сильно, чем обыкновенно, а всё же болела. Приютская не плакала – ни сил, ни слёз больше в ней не осталось. Она только смотрела стеклянными глазами в окно на крупные, будто перья, снежные хлопья. И почти не мигала.

А они всё падали и падали вниз.

Маришку съедала обида. Выжигала всё изнутри, оставляя только зудящую пустоту. Пустошь.

Маришке было… так жаль себя. Она так люто сейчас ненавидела каждого, каждого из их крысиной приютской общины…

Варвара весь вечер на весь коридор верещала о том, как легко Маришка раздвинет ноги перед каждым, кто только пожелает. Саяра приглашала мальчишек заглянуть ночью в Маришкину комнату. Терёша, давясь смехом, предложил ей перочинный ножик, каким играл в «ножички», в обмен на то, что она «поблудит» и с ним тоже. Александр не казал носа из комнаты с самого того странного происшествия в парадной зале. Ни он, ни Володя не мешали всем остальным донимать Ковальчик бесконечными стуками в дверь, хохотом и обидными окликами. Володя вообще…

«Цыганское отродье. Ублюдок».

Маришка так сильно всех их ненавидела, что от злости то и дело с такой силой сжимала челюсти, что те щёлкали, как ореховая скорлупа под каблуком.

«Чтоб ты сдох!»

Маришке было так горько, так гадко, что даже глядящая из-под кроватей темнота сейчас совсем не пугала. Пару раз Ковальчик даже ловила себя на мысли, что вылези оттуда умертвие, накинься и растерзай её – то будет лишь одолжением. Избавлением от всего, через что ещё только предстоит пройти.

«Убей же меня наконец ну! Давай, жри… Как сожрала Танюшу, вонючая ты тварь…»

Снег за окном всё усиливался. Белые хлопья яростно атаковали стекло – будто вторя Маришкиному настроению.

И всё, чего Ковальчик сейчас хотелось, – сбежать наконец из проклятого этого дома подальше.

Настя заскулила во сне. Подруга всегда мучилась кошмарами в плохую погоду. Маришка не сразу обратила на неё внимание, а когда оторвала взгляд от снежной бури, заметила, как в холодном ночном свете влажно блестят Настины щёки.

Подружка весь день трещала, будто заведённая кукла. Несколько раз пыталась разузнать подробности случившегося в каморке с Володей. А когда наконец отвязалась, то стала болтать о такой несусветной ерунде, что хотелось её отлупить. Да-да. Настя пустословила обо всём подряд, только не о том унижении, что пришлось пережить Маришке. А тем временем отныне каждый в доме кликал её не иначе, как Мокошиной изменницей.

– Я-то тебя таковой не считаю, – сообщила Настя за ужином перед поркой. – Мне вообще все г'авно, хоть ежели бы со всеми пег'емиловалась. Давай-ка, ешь похлёбку. Тебе силы потг'ебны…

От её деланого спокойствия и нестихающего дружелюбия Маришке становилось тошно. На деле то, кем бы её ни считала Настя, не играло