на Володю хоть и с опаской, но до ужаса любопытно. Ежели что – они хорошо знали – он мог кому-то и засадить. Однако затем, определив, что никакой угрозы больше от того не исходит, приютские и вовсе загалдели во весь голос.

Словно проклятый птичий базар.

– Он заступится за тебя, – восторженно пообещала Настя, пихнув подругу в бок. – Я увег'ена, вот увидишь! И ты наконец пег'естанешь киснуть. Сег'ьёзно, на тебе лица нет. Нельзя так, ты показываешь свою слабость.

Анфису вновь поднявшееся возбуждённое жужжание, казалось, совершенно не тревожило. Маришка покосилась на неё и была неприятно удивлена, что взгляд, коим служанка окидывала обеденную залу, был далёк от раздражённого. Будто бы даже наоборот.

Она была… довольна?

«Ей будто то и нужно…»

В иной раз Маришка сразу же бы поделилась наблюдением с Настей. Но сейчас… Сейчас ни ей самой, ни подруге было совсем не до того.

Настино ненормальное воодушевление лишь подбрасывало головешек в костёр. Она просто… не замечала очевидного, не уделяла тому никакого внимания и… Маришкиному самообладанию близился конец – от обиды и стыда уже жгло горло.

Она несколько раз бросала на подругу долгие взгляды в надежде, что та наконец замолчит и увидит, что происходит вокруг. Но Настя продолжала болтать обо всём на свете, кроме того, что действительно должно было её тревожить.

– Я сказал, заткнитесь! – прошло минут десять, прежде чем зала огласилась новым Володиным воплем. Он даже поднялся на ноги.

«Скажите пожалуйста…» – Маришка стиснула край столешницы.

От резкого его движения стол подпрыгнул, и миска приютского перевернулась. Маришка вновь повернулась к Володе, да только глаза её больше не блестели надеждой. Много чести.

Их взгляды на мгновение скрестились. У Маришки защемило в груди.

«Ну же, скажи же им, – почти закричала она. Почти. – Скажи им, не было ничего!»

Он отвёл глаза.

«Ублюдок…»

Маришка отвернулась, сжимая пальцы в кулаки под столешницей.

Служанка вновь поднялась со своего места. Лицо её побагровело, а довольное выражение сменилось гримасой. Уставившись на мальчишку, она ткнула пальцем в сторону двери и прошипела: «Пшёл вон!»

Подчиниться служанке? Володя? Нет-нет.

Бывало, учителю приходилось волоком тащить приютского прочь из трапезной, причём за куда более тяжкие проступки. Гордый, невозмутимый, цыганёнок до последнего оставался в глазах приспешников победителем. Но на этот раз всё было не так.

Зыркнув на Анфису злобно, но бессильно, словно голодная псина на торговку мясом, Володя…

Повиновался. Ни слова наперекор.

Он перешагнул скамью и быстро вышел из залы. Не обернулся ни на оклик Александра, ни на удивлённое сиротское: «Эй, что с тобой?»

«Трус». – Маришка выпрямила спину.

Теперь и она не глядела по сторонам, а уставилась перед собой, до белизны сжимая трясущиеся губы.

* * *

К вечеру пошёл снег. Впервые так рано на памяти приютских. Снег снова напомнил им, как далеко забрались они от прежнего дома. Но на этот раз он не дарил сиротам никакого ощущения близкого праздника солнцестояния, никакой надежды на скорые прогулки на коньках.

Нынешний снег был всего лишь предвестником жестоких холодов. И… возможно, чего-то ещё – пока не понятного, но так и витающего в воздухе.

Господин учитель вернулся к ужину. Ещё более хмурый и неразговорчивый, чем обыкновенно. О Танюше в деревне не слышали.

Весть о произошедшем в кладовке была воспринята Яковом почти безразлично. Ушедший глубоко в свои мысли, он трапезничал молча, ни разу не взглянув ни на Володю, ни на Маришку. Случаи, подобные этому, происходили не то чтобы редко. И обыкновенно вызывали у Якова праведный гнев. Но не в этот раз.

Нарушив сложившийся порядок, Анфиса распорядилась всем собраться на порку после ужина. Яков никак на то не отреагировал. Но, вероятно, тоже не посчитал нужным ждать до рассвета.

«Старый козёл». – Володя шёл на порку с тяжёлым сердцем.

Из-за испортившейся погоды показательное наказание Анфиса предложила проводить в парадной зале.

Володя шаркал по полу старыми казёнными туфлями. И подошва, и так отходившая на носке, морщилась гармошкой под пальцами.

Маришке… пришлось стать жертвой. Вынужденной. Необходимой.

«Во благо».

Ради общей их безопасности. Общих интересов.

И Володя с радостью бы принял наказание сам – сплошь зарубцевавшаяся от вечных побоев спина давно потеряла чувствительность к учительским розгам. Он не видел в этом ничего зазорного – одной поркой больше, одной меньше. Это никогда ничего не меняло. Для него. И едва ли для кого бы то ни было ещё. Порка есть порка.

Но перевести на себя стрелки было невозможно. Назовись хоть насильником – здесь ничего бы это не изменило. Это ведь тебе не свобода и не знатные барышни. По приютским правилам – по правилам обычного люда – девица всегда была прежде всего во всём повинна сама. Так уж заведено. Так было всегда. Волхвы говорили, что такие путаются с нежитью. Гуляют по ночам. Всё якобы из-за этого.

Так что покрывать их обоих – что уж теперь сделаешь – придётся Маришкиной, а не Володиной спине. В том нет его вины. Совсем нисколько. Он знал это так чётко, как знал, что соль солёная, а мёд сладкий. Но всё равно чувствовал себя… непривычно паршиво.

И ему это совсем не нравилось.

И ему пришлось буквально заставлять себя думать о другом. Ведь это «другое» было куда важнее. И у него неплохо получалось. Потому что… Потому что, да упырь задери, и несчастная Маришкина спина, гордость, шепотки других воспитанников – всё это ни шло ни в какое сравнение с тем… открытием, что им удалось совершить. Им двоим. Вот только Ковальчик, казалось, об этом совсем позабыла.

Он ведь её спас. Его хлипенький, наспех слепленный план… Он… сработал.

Застав за развратом, их не заподозрили в кое-чём куда-куда… худшем. В знании. Услышанное, до поры до времени задвинутое на задворки сознания, обретало в его голове всё новые и новые смыслы, обрастало подробностями, домыслами, вопросами. Клокотало внутри, вызывало бурю эмоций, настоящее головокружение. И одновременно с тем – глухой, тупой страх. Какой он не привык часто испытывать. Какой вгрызся во внутренности его лишь однажды, когда умер дадо, когда…

«Её спина заживёт».

В конце концов, розги не топор. Позорного столба в зале, конечно, не имелось. Так что, избавившись от платья и спустив до пояса нижнюю рубаху, Маришке пришлось лечь на скамью, услужливо выдвинутую Анфисой в центр.

Большинство приютских тут же уставились в пол. Негласным уговором было никогда не смотреть – на месте поротого мог оказаться любой из них. Да и зрелище это не назовёшь приятным.

Но учитель всё не приходил.