Она не сразу пришла домой. Сначала дотащила велосипед до калитки Костиного дома, прислушалась. Где-то в глубине души она опасалась за Степу. Хоть Костя и казался ей мирным и спокойным человеком, такого взгляда, как сегодня, она у него еще не видела – и боялась, что с братом дело дойдет до кулаков. В конце концов, кто их разберет, мужчин. Вроде бы понятные и прямые, но их слова и поступки кажутся подчас такими необъяснимыми! Совершенно некстати вспомнилась разбитая Костей Степина губа. Зачем он тогда ударил брата? Узнал, что тот залез в библиотеку. Но, сказать честно, не такая уж большая это беда по поселковым меркам – разбить в школе окно. Кто не делал чего-то подобного? Только самые правильные. Судя по рассказам, которые то и дело всплывали в речи Маркела, Вани Астапенко или самого Кости, эти ребята правильными не были. И разбитые стекла, и сломанные соседские груши, и прятки от ночного сторожа на территории фабрики – много было всякого в истории их компании. Значит, дело не в библиотечном окне. Вдруг Катя заподозрила, что Костя ударил Степу из ревности. Он понял, что паренек влюблен в Катю, и решил сразу показать, кто тут главный. Но сама эта мысль так не вязалась с образом Кости, который уже радужно сложился в ее душе, что Катя стала сама не своя от этих подозрений. И сомнений. И чем дальше она брела по Прясленю, тем больше сомнений шевелилось в ее голове. Ей чудилось, что Костя более незнаком ей, чем случайный прохожий.

Она смыла под душем грязь и пыль, но нагретая солнцем вода, льющаяся на макушку, не принесла ясности мыслей. Катя уже хотела запереться в комнате, когда из сарая выглянула Алена и попросила помочь ей выстирать плед.

Китайский плед, большой, напоминающий мягкий ковер, пришлось тащить на реку, под мост. Здесь лежали в наклон несколько железобетонных плит, на которых прясленцы обычно мыли половики и автомобильные коврики. Алена и Катя расстелили плед на плите, взяли по куску пахучего хозяйственного мыла и, окатив одеяло водой, стали, ползая на коленях, тереть его. Рядом важно гоготали гуси, один из них норовил цапнуть Катю, и ей пришлось замахнуться на него. Он недовольно зашипел, выгнув шею, захлопал крыльями угрожающе, и рассердившаяся вконец Катя отогнала его, вооружившись хворостиной и топая ногами. Эта маленькая схватка почему-то вымотала ее сверх всякой меры.

Потом плед, набухший от воды и ставший неподъемным, кое-как они вдвоем затащили в реку. Клочьями поплыла пена. Течение подхватывало и полоскало розовые цветы, выбитые на ткани, и те казались причудливыми водорослями в толще речной воды.

– Держи, держи! – из оцепенения ее выдернул взволнованный голос Алены. Девушка успела схватить уплывающий на глубину угол пледа. Шорты и футболка намокли. – Ты чего? Где витаешь?

Катя не ответила. Они с сопением вытащили плед на мелководье и стали выкручивать его в жгут. Ткань отяжелела, с нее стекали струйки, руки скользили, и не получалось никак ухватить крепче.

– Что случилось-то? У тебя лицо, будто кто-то умер, – не выдержала Алена.

– Да нет.

– Что тогда?

Катя вздохнула.

– Поссорились? – догадалась мать.

В ответ Катя только кивнула. Слово «поссорились», хоть и было верно по сути, никак не отражало всего, что чувствовала Катя, и что произошло в автомастерской. Такая буря, столько сомнений, ощущение краха, трагедии, чего-то непоправимого – оказалось всего лишь словом «поссорились».

Алена мельком улыбнулась.

– Не принимай слишком близко…

Чего-то подобного Катя и ожидала. А что еще может сказать ее милая, такая любимая мама? Сейчас она начнет утешать ее, говорить, что они обязательно помирятся, что все это несерьезно, и все пары время от времени ссорятся, а безветренная любовь – удел романов и мелодрам. Это то, что говорят все близкие друг другу, пытаясь подбодрить и примирить с житейской бурей, хотя вполне может статься, что в таких словах правды не больше, чем в рекламном слогане: зато звучит хорошо. И Катя уже была готова принять мамины слова.

– Может, оно и к лучшему, – зажав коленями край пледа, Алена с усилием выжимала середину. – Скоро осень. Такие сильные переживания тебе сейчас ни к чему, нужно просто отдыхать и набираться сил. А в октябре ты уже и не вспомнишь обо всем этом. Уж я-то знаю.

Катя не могла поверить, что мама произнесла это. Так буднично. Так по-родительски, свысока. Совершенно не понимая, что внутри у нее все трепещет!

– Мам…

– Да все я знаю, Кать. Институт скоро, а у тебя голова не тем занята. Все эти детские эмоции, просто пустая трата времени… – Алена посмотрела на нее с таким сочувствием и пониманием, что Катю затошнило. А мать, не замечая этого, потянулась и потрепала ее по черной челке, зигзагом упавшей на глаза. – Хорошо, что тебе всего семнадцать. Когда будешь постарше, поймешь, какая это все чепуха.

Катя отступила на шаг и чуть не поскользнулась на илистом дне.

– Ты же не понимаешь! Ты же ничего не понимаешь, мам! Да как ты вообще!..

Не договорив, затрясся головой, как в припадке, Катя отшвырнула свой конец пледа, и тот плюхнулся в воду. А она выскочила на берег.

– Катя, а ну вернись! – в окрике появилась нотка, которую обычно Алена себе не позволяла. Услышав ее, Катя припустила по тропинке через кусты вверх, выскочила на раскаленную дорогу и бросилась по ней, поскальзываясь на мокрых шлепанцах.

Алена проводила ее сощуренным взглядом. Потом, поджав губы, взвалила на плечо снова набрякший жгут пледа, покачнулась от тяжести – он весил никак не меньше мешка картошки, и упрямо побрела из воды к бетонной плите, с которой стремительно испарялись темные пятна влаги.

Они не разговаривали до самого вечера. Катя не поинтересовалась, как Алена смогла дотащить мокрый плед до дома, хотя и чувствовала себя виноватой, что оставила мать одну под мостом. Алена тоже не шла навстречу. Она присутствовала в доме тихо, но явственно, за стеной, за дверью, позвякивая посудой, скрипя стулом, но мириться не заходила – даже ужинать не позвала. А Катя не вышла. Обе знали, что перегнули палку, ни одна не желала уступить.

Весь вечер Катя пролежала в кровати, уставившись в потолок. Через потолок тянулась неровно рубленая топором балка, несколько раз побеленная, и по ней ползали сонные от жары мухи. Сначала она прислушивалась к шагам матери, к звукам дороги – ожидая услышать тарахтение мотоцикла. Потом она устала ждать и просто наблюдала за черными мухами на белом потолке, пока по углам не свалялась комкастая тьма. К ночи появился комар, он нудел, беспокойно присаживаясь то тут, то там, и в итоге, грациозно отвесив ломкие ноги, укусил девушку за локоть.

В щель под дверью прополз тяжелый капустный дух тушеных голубцов. Потом запах истончился и смешался с ночным ветром. Совсем стемнело, и за стенкой заскрипели пружины Алениной кровати. Тогда Катя через окно выпрыгнула в сад и устроилась под старой голенастой сиренью на скамеечке, улегшись на спину. Перед глазами ее развернулось искристое одеяло звездного неба. Чем дольше на него смотреть, подумала она, тем ниже оно становится, как будто падает – или она улетает вверх. Эта сапфировая тьма, и эти мерцающие льдинки – никак не получается сфокусировать взгляд только на одной. Если выбрать самую яркую и смотреть на нее, то через секунду она померкнет, а ее тусклые соседи вдруг рассияются, так что невозможно не поглядеть и на них тоже. Их сотни, их тысячи, этот звездный песок, неровно рассыпанный по небу. И толстый, увесистый Млечный путь, который ей самой в Москве кажется просто выдумкой, потому что там его уже много лет никто и не видел.