– Пойдем. У меня обед, – он выудил из кармана ключ от мотоцикла. Только сначала пообещай мне кое-что.

– Что же?

– Ты будешь рассказывать мне все. Что ты думаешь, чего хочешь. Что делаешь и делала. Вчера…

– …было вчера, – перебила его Катя.

– Да, но… Я не хочу, чтобы такое повторялось. Все что угодно, только не ставь меня больше в это дурацкое положение. Я должен знать все первым, хорошо? Целуешь ли ты моего брата, или он тебя, или…

– Стой, стой! – замотала головой Катя. – Никаких «или»!

Костя вздохнул. Он был взволнован, лоб перерезала глубокая требовательная морщина.

– Просто пообещай, что я буду знать. И если когда-нибудь ты захочешь уйти, или… просто скажи мне сама. Если мне расскажут об этом другие…

– Костя. Зачем ты это говоришь! Я никогда…

– Просто запомни это, и все. Больше мне ничего не надо.

Он смотрел на нее в ожидании. Катя кивнула и потянулась к его губам:

– Обещаю.

– Поехали, кое-что покажу.

Прежде Катя не каталась на мотоцикле. Это было захватывающе. Крепко обнимая сидящего впереди Костю, распустив волосы, мечущиеся по спине черными змеями, она казалась себе взрослой-взрослой героиней кинофильма, и по-детски радовалась этому. Сегодня она чувствовала себя действительно красивой. Оказывается, для этого не нужна была латвийская косметика – только взгляд одного человека.

Костя повел ее за фабрику. Несколько дореволюционных построек, из красного кирпича, с высокими окнами, кое-где застекленными и уже выбитыми, кое-где замощенные зеленоватыми толстыми стеклоблоками. Проходная и административное здание выходили в фабричный парк, остальные корпуса были ниже по уровню, спускаясь на самый берег. После развала союза фабрика как-то быстро пришла в упадок, и сейчас ничего не производила, оставив рабочих сиротами. Буйная южная растительность стремительно захватывала фабричные территории, и на крыше цеха и в окнах качались теперь молоденькие акации, весной белоснежно цветущие, а все остальное время покрытые цепкими колючками. За проходной в овраг сбегала неприметная тропинка через заросли – по ней мальчишки обычно ходили «на метро». Костя помог Кате спуститься. Здесь были настоящие джунгли, влажно и жарко, и все кусты затянуты бело-зеленым хмелем, будто на них накинули кружевную безразмерную сеть. Вокруг порхали мотыльки и ультрамариновые стрекозы, с четырьмя длинными крылышками вместо двух. Вкупе с высохшим руслом канала фабричного стока, с бетонными стенами и свинцово-серым дном, испещренным глубокими трещинами, и разноцветным стеклянным и плиточным боем, усеявшим тропку, пейзаж казался апокалипсическим.

Костя остановился прямо у задней стены фабрики. Катя проследила за его взглядом – на кирпичной кладке белой автомобильной краской было выведено:

«Знай.»

Не просьба, не напоминание – приказ, с веской точкой в конце.

– Мой вчерашний крик души, – ухмыльнулся он. – Еще одной ссоры с тобой я не переживу. Это хуже, чем сломанные ребра.

– «Знай» что?

– Что я люблю тебя, – выпалил он. – Пока ты не будешь этого забывать, ничего плохого не случится.

– А что может случиться? – она прильнула к нему и крепко обняла.

– Что угодно.

На обратном пути она поблагодарила за яблоко. Костя нахмурился:

– Какое яблоко?

– На пороге. Ты оставил ночью, – пояснила она. – Белый налив. Вкусный. Наверное, самый первый еще?

Вид у Кости был непонимающий:

– Я не оставлял…

Катя обескуражено замолкла. Значит, это было просто какое-то яблоко. Не его подарок ей, не предложение помириться… И со стороны теперь кажется, что она, поджав хвост, прибежала мириться первая, да еще и повод придумала.

– У тебя появились новые воздыхатели? Пощади, мне и братец-то докучает, – скорчил рожицу Костя, тщательно маскируя за иронией ревность. Катя возмутилась:

– Не такая уж я сердцеедка! Дурочка – это правда. Напридумывала себе… Наверное, мама принесла от кого-то из соседей, а я губу раскатала… Поверила, что от тебя.

– А может, это и правда Степка, – прикинул он. – Хотя вряд ли. После вчерашнего он к тебе долго не сунется.

Видя, как она поменялась в лице, Костя насмешливо покачал головой:

– Ты мне совсем не доверяешь. Думаешь, я его бью? Как ты себе это представляешь? Привязываю его к стулу, сую носок в рот и начинаю метелить?

Катя поморщилась, качая головой.

– Вот то-то же, мавочка моя.

– Тогда… – Катя заколебалась, но решила все же спросить. – Почему ты тогда ударил Степу? После библиотеки. Не такая уж беда – разбить школьное окно, бывало наверняка что и похуже…

Костя отвел глаза.

– Дело не в школьном окне. И не в том, что он полез за книгами для тебя. Ты вообще ни при чем.

Если Катино женское самолюбие и было уязвлено, та самую малость. Костя продолжал:

– Он разбил окно, чтобы украсть. Неважно, что книгу. Но красть, как ты знаешь, нехорошо. Это еще детсадовцам говорят, а он постарше. А если серьезно…

И тут Костя впервые стал рассказывать про отца, взахлеб. Как мальчишкой, в детстве еще, побаивался его. Илья Михайлович был тогда человеком вспыльчивым, легко переходящим от миролюбивого тона к ругани. И только выпивши, что бывало в день зарплаты, становился по-настоящему благостным, с блестящими от слез умиления глазами. В этот день приходил он поздно, от него кисло пахло, но Косте нравились такие вечера, потому что отец дурачился с сыновьями или рассказывал что-нибудь интересное. Работал он в то время на их суконной фабрике электриком, и непременно начинал объяснять сыновьям, как так получается, что лампочка освещает комнату, в розетке течет ток, и почему туда нельзя лезть пальцами и маминой шпилькой. Он обещал, что обязательно возьмет их к себе на работу, и покажет транспортер, станки и пресс в цехе. Но наутро бывал хмур, и Костя как старший точно знал, что на работу к папе они не попадут. «По крайней мере, не сегодня», – мягко уточняла мама. Но Костя все равно гордился батей, и на переменках уже сам расписывал друзьям, как прядет прядильный станок, и почему ток из розетки все-таки не вытекает, но и выковыривать его оттуда бесполезно.

А когда Косте исполнилось десять, отца поймали на краже стройматериалов со склада – на фабрике делали ремонт. И посадили. Название статьи звучало устрашающе: «хищение социалистической собственности». И отношение к семье Венедиктовых в поселке изменилось.

– Степка не помнит всего этого, малой был. Матушка забрала его из садика и отвезла в Лисановку, к родителям своим. Он там до школы и прожил. А я уже в четвертом классе учился. Помню, как наша учительница классный час провела, на тему «Пионер защищает народное достояние», так, для профилактики, мол, нельзя книжки терять библиотечные, нельзя чужое брать, а если знаешь, что кто-то другой взял – укажи на вора, помоги ему встать на правильный путь… Ну, сама можешь представить, пионер же «всем пример»… А остальные сидели, глазели на меня, будто я в цирке выступаю, и перешептывались.