Шестое посещение: 23 мая. Войдя в кухню на четвереньках, Льюис обнаруживает, что Моррис деловито размешивает что-то в пяти пластмассовых лоханях ручкой от швабры. В лоханях что-то черное, тяжелое и влажное. Моррис вручает Льюису палку. От усилий он довольно сильно побледнел. Теперь он лишь подливает воду в лохани, а Льюис размешивает. Там, выясняет он, быстросохнущий цемент. По указанию Морриса он выносит лохани в гостиную и устанавливает их по краям небольшого участка, в несколько слоев застеленного газетами. Льюис раздевается и становится в середину этого участка. Взяв малярную кисть, Моррис обляпывает голову и тело Льюиса жиром. Встав на колени, он затем обмазывает того цементом, сперва щедро навалив его вокруг стоп и лодыжек, чтобы образовался массивный пьедестал, а после покрывает слоем в полдюйма и все конечности, торс и голову. Для носа и глаз Моррис оставляет отверстия, а указательным пальцем проковыривает дырки для ушей. Закончив, весь потея и тяжело дыша, Моррис зримо доволен своею грубой статуей, чьи руки торчат в стороны, как у огородного пугала: вид у нее одновременно и прочный, и беспомощный. Пока цемент застывает, Моррис уходит помыться и поужинать. По возвращении велит Льюису подвигать ногами и руками. С кончика носа у Льюиса уже капают слезы и пот, а глаза жмурятся от натуги: он не в силах шевельнуться. Моррис расхаживает перед ним, произнося свой обычный монолог оскорблений. Он сомневался, признается он, излагать ли Льюису самое важное, что он ему когда-либо скажет. Он уже упоминал о том, какое отвращение вызывает у него испорченность Льюиса, недостаток у него сексуального таланта, его нехватка таланта tout court[80]. С тех пор Моррис осознал, что все им произносимое немного недотягивает до истины: вконечном счете отвратительным Льюиса делает внутренне присущее ему «я». Его конкретные недостатки лишь проявляют лежащие в основе всего уродство, глупость и бессердечие, составляющие самую суть его существа. Со всевозрастающей страстью Моррис применял это свое свежее озарение к омерзительным описаниям физического, умственного и светского поведения Льюиса. Куда б ни кинул он взгляд, везде открываются ему лишь неуспех и бесчестье. Кое-кто мог бы решить, будто над своею природой он не властен, но это не делает его менее невыносимым:

–Если даже мне не нравится читать тебе все по пунктам, варенье мазать я тоже не стану. Поэтому уж будь добра, Луиза, пойми уже и вали. Пакость ты, отброс и пациент – я мог бы не замолкать дни напролет. И не говори мне – я тебе нос не затыкал. Извини. Избавь меня от влажных ресниц, это летний репертуар. Из-за того, что на самом деле ты балдеешь только от собственного умненького «я»,– и всегда так будет. Думаешь, я сидеть тут собираюсь и смотреть, как булки обвиснут? И ради чего – чтоб грабли у меня за твои прыщи цеплялись? Дудки, Дороти. Прости-прощай. Но одно запомни. Что б я тебе ни говорил, как бы тебя ни выставлял, правда в том…– Глаза у Морриса увлажнились; он становится удивительного оттенка красного.– …правда в том, вот я тебе по слогам выпеваю: ятебя лю…– Моррис пялится куда-то мимо Льюиса, а голос его пресекается. Он замолчал, потому что телефон звонит? Румянец у него на лице сереет. Он поворачивается опереться на спинку кресла, только там, где опирается он, никакого кресла нет и в помине; он опускается на колени, после чего укладывается ничком на пол. Медленно перекатывается на спину, глядя снизу вверх на Льюиса, который смотрит, как губы его вновь и вновь лепят одно слово (Нитро, нитро), а потом остаются раскрытыми и недвижными. Моррис часто дышит, пока не настает такой миг, когда он не дышит вообще. Льюис орет в цемент, облепивший ему рот. От этого у него только гудит в голове. Его охватывает паника, когда он осознаёт, что́ произошло: Моррис разыгрывает с ним шутку. Он его намеренно пугает до беспамятства. Паника Льюиса перерастает в ярость. Моррис зашел чересчур далеко, нечеловечески далеко. Льюис его никогда не простит. Вспомнив их предыдущую встречу, он знает, что Моррис с такой же легкостью может вот так пролежать полночи. Ему остается лишь ждать, и он берет себя в руки перед этим испытанием – и тут замечает глаза Морриса. Они уставлены невозможным взглядом. Не моргают ни разу. Льюис отсчитывает шестьдесят секунд – веки не движутся. Планка рубашки Морриса лежит у него на груди и животе неподвижно. Льюис все смотрит и смотрит сверху вниз на своего друга. По всему его телу разливается скорбная онемелость. Проходит еще минута, и тут он думает: ямогу ошибаться. Возможно, у Морриса просто приступ, а если он умирает, еще есть время его спасти. Льюис приглушенно вопит еще раз в голос, говорит себе: эмоции тут не помогут. Прикинь, как освободиться. Прежде Льюис заметил крокетный молоток у одного книжного шкафа. Им бы Моррис разбил ему панцирь. Снова звонит телефон. Вопрос: что у него вместо молотка? Ответ: падение на пол. Как мне упасть, если я не могу шевельнуться? Однако шевелиться Льюис может – хотя бы в собственной коже. Он может ежиться влево и вправо или вперед и назад. Даст ли ему это переместить вес тела? В семи футах впереди и левее на кофейном столике, о который он порезался,– телефон. Льюис начинает давить к нему, а потом от него, с правой пятки на левый носок, с левого носка на правую пятку. Минимально он начинает покачиваться. Ощущает постукивание цементного основания о пол. Его догадка была верна. Статуя закачалась. Ему нельзя падать назад, прочь от стола. Всю силу он вкладывает в толчки вперед. Основание стучит тяп-бум, тяп-бум. Набирается инерция. И вот наконец хода назад не случается. Перед падением Льюис и его панцирь уравновешиваются на три полные секунды на переднем краешке основания – те драгоценные секунды, за которые он резко поворачивается по часовой стрелке, стараясь, чтобы левая рука его вымахнула в падении перед ним, и рука действительно бьется об пол за миг до его головы и груди. Цемент раскалывается до локтя. Телефон слишком высоко, не достать. Льюис сдергивает его за шнур на пол и подтягивает трубку к лицу. Цемент у него на голове треснул. Свободной рукой он расшатывает кусок у своего рта. Проведя пальцем по диску до последнего отверстия, набирает ноль. Слышит ответивший голос – тот едва доносится. Льюис выкрикивает адрес Морриса, умоляет помочь, объясняет, что он обездвижен. Призыв свой повторяет снова и снова, долго после того, как оператор соединил его с полицией. Все еще говоря в трубку, слышит кого-то за дверью квартиры. Кто там? Почему они звонят в дверь? истучат?

–Ломайте!– орет он. В дверь продолжают звонить. Раньше он сирен не замечал, их несколько. Звонки и стук прекращаются. Дверь принимаются взламывать – тяжелую дубовую дверь, оборудованную тремя запорами. Льюису ничего не остается делать. Он постепенно проваливается в усталую, мрачную тупость. С унылой иронией говорит себе, что Моррису такого нипочем не перещеголять. Он ошибается – в том смысле, что худшее еще впереди. Зато не ошибается в другом: Моррис завещал ему состояние, которое увековечит и погасит все долги пережитых им шести посещений. Их последний вечер стал мигом боли, который породит дальнейшие мгновения боли, а их уже придется выдерживать безо всякой надежды на то, что Моррис вернется, как раньше, с ужина или от Тома. В личине мучителя Моррис окутает всю жизнь Льюиса. Тот никогда не пожелает его забыть – и у него в этом не останется выбора. Молитвы по четкам скорби, стыда и отчужденности уже начали оплетать его окончательней любых ремней и цепей. В таких последствиях Моррис может запросто договорить свою последнюю прерванную фразу, которую Льюис без колебаний постиг во всей ее цельности: