В «Письмах к моей ампутированной ноге» Филипп старался доказать — логически и объективно, — что если тело и душа, в сущности, идентичны, раз они являются двумя атрибутами бесконечного, всеобъемлющего Бога, то между ними должна существовать некая, задуманная Создателем, связь. Totam naturam unum esse individuum[88]. Вот что интересовало Филиппа более всего: каким образом столь разные субстанции, как тело и душа, соединяются в человеческом теле и как они воздействуют друг на друга. Каким образом материальное тело может быть связано с нематериальной душой? Как возникает боль и где ее источник?

Так, он писал:

«Что́ на самом деле воздействует на меня, когда я чувствую боль и страдаю, если моя нога отделена от меня и плавает в спирте? Она не испытывает никакого дискомфорта, нет никаких причин для зуда, эта боль не имеет логического основания, но тем не менее существует. Сейчас я смотрю на свою ампутированную ногу и ощущаю в ней — в пальцах — невыносимый жар, словно я погрузил ее в горячую воду, и это чувство столь реально, столь отчетливо, что, закрой я глаза, мысленным взором мог бы увидеть ушат с кипятком и собственную ступню, погруженную в него по щиколотку. Я касаюсь своей конечности, физически существующей в виде куска законсервированной плоти, — и не чувствую этого. Зато чувствую то, чего не существует, по сути — пустоту, в которой нет ничего, способного вызвать какие бы то ни было ощущения. У меня болит то, чего не существует. Фантом. Это фантомная боль».

Сочетание этих слов поначалу казалось ему странным, но потом Филипп стал все охотнее пользоваться этим термином. Он также делал подробные записи в процессе вскрытия ноги. Ферейен разлагал ее на все более мелкие части и вскоре уже не мог обойтись без микроскопа.

«Тело есть непостижимая тайна, — писал Филипп. — Наши подробнейшие описания вовсе не означают, что мы познаем его. Это напоминает вывод из книги Спинозы, этого шлифовальщика линз, полирующего стекло, чтобы мы могли лучше рассмотреть каждый предмет, и изобретавшего усложненный язык, чтобы точно выразить свою мысль. Говорят ведь: видеть — значит ведать.

Я хочу знать, а не уповать на логику. Что́ мне внешний аргумент, заключенный в сугубо геометрической выкладке?

Он дает лишь иллюзию логической последовательности и баюкающей разум гармонии. Есть А, за А следует В, сперва определение, затем аксиомы и нумерованные теоремы, некие дополнительные выводы… такого рода доказательства напоминают мастерски раскрашенную гравюру в анатомическом атласе, где буквами обозначены отдельные части целого, и все вместе кажется ясным и прозрачным. Но по-прежнему непонятно, как все это работает».

Однако Филипп верил в силу разума. А также в то, что разум тяготеет к исследованию вещей обязательных, а не случайных. Иначе он отрицал бы себя самое. Филипп неоднократно повторял, что мы должны довериться своему разуму — Божественному дару: ведь если Бог совершенен, Он не мог обмануть нас. Ведь Он не обманщик! Если мы правильно используем свои интеллектуальные способности, то рано или поздно познаем истину, узнаем все о Боге и о себе самих — Его частичке, как и все сущее.

Филипп, однако, настаивал, что разум велик не своей логикой, но своей интуицией. Познавая интуитивно, мы сразу обнаружим детерминистический закон существования всех вещей. Все, что обязательно, не может быть иным. Вполне осознав это, мы испытаем огромное облегчение и очистимся. Перестанем беспокоиться по поводу утраты имущества, преходящести всего сущего, старения и смерти. И, таким образом, обретем власть над аффектами и душевный покой.

Мы лишь должны отказаться от примитивного стремления судить о том, что хорошо и что плохо, точно так же как человеку цивилизованному следует отказаться от примитивных инстинктов — мести, жадности, вожделения. Бог, или природа, не добр и не зол, аффектами пятнает нас не во благо используемый интеллект. Филипп верил, что все наши знания о природе, по сути, являются знаниями о Боге. Они избавят нас от печали, отчаяния, зависти и тревоги, которые составляют наш земной ад.

Филипп действительно обращался к ноге как к живому, самостоятельному существу — этого я не отрицаю. Отделенная от него, нога приобрела некую демоническую автономию и одновременно сохранила с его телом болезненную связь. Согласен, эти фрагменты его писем не могут не тревожить. Но я убежден, что это всего лишь метафора, своего рода аллюзия. Филипп хотел сказать, что между частями некогда целого сохраняется тесная связь — незримая, практически неизведанная. Природа этой связи туманна и явно неподвластна линзам микроскопа.

Однако совершенно очевидно, что мы можем доверять лишь физиологии и теологии. Они суть два столпа познания. То, что находится между ними, несущественно.

Знакомясь с записями Филиппа Ферейена, следует помнить, что, бесконечно страдая, человек этот не знал причин своей боли. Не будем же об этом забывать, читая его слова:

«Почему я испытываю боль? Потому ли, что — как утверждал тот шлифовальщик линз, и, возможно, только в этом он был прав — тело и душа, в сущности, являются частью чего-то большего и общего, состояниями одной и той же субстанции, подобно воде, которая может быть как жидкостью, так и твердым телом. Почему у меня болит то, чего не существует? Почему я ощущаю отсутствие, недостаток? Возможно, мы обречены на цельность, и любое дробление, четвертование — лишь видимость, происходит лишь на поверхности, подспудно же система остается невредима? Разве даже мельчайший фрагмент не относится к целому? Если мир, подобно огромному стеклянному шару, падает и разбивается на миллионы частей — не остается ли он при этом по-прежнему огромным, мощным, бесконечным и цельным?

Является ли моя боль Богом?

Я провел свою жизнь в скитаниях, продвигаясь внутрь собственного тела, по направлению к своей отнятой конечности. Я рисовал подробнейшие карты. Согласно самым совершенным методологиям, разобрал исследуемый предмет на составные части. Пересчитал мышцы, сухожилия, нервы и кровеносные сосуды. Я использовал при этом собственные глаза, помогая себе также более проницательным взглядом микроскопа. Мне кажется, я не опустил ни одной, самой мельчайшей детали.

Сегодня я могу задать себе вопрос: что же я искал?»

Права ли я, что рассказываю? Не лучше ли сколоть разум скрепкой, подтянуть вожжи и изъясняться не историями, а четкой логикой лекции, где мысль развивается предложение за предложением, а затем, в последующих абзацах, сшивается с другими? Я могла бы пользоваться цитатами и комментариями, в системе пунктов или глав выразить последовательность пошагового доказательства своей идеи, я проверяла бы высказанную гипотезу и рано или поздно получала бы возможность вывесить аргументы на всеобщее обозрение, словно простыни после первой брачной ночи. Была бы хозяйкой собственного текста, могла бы честно требовать за него построчный гонорар.

А сейчас я соглашаюсь на роль акушерки, садовницы, заслуга которой в том лишь, что она посеяла семена, а затем нудно выпалывает сорняки.