– Нет, – прошипела я. – Отвали от меня.

Он не обратил внимания на мои слова.

– А покурить? – Он протянул трубку, но я покачала головой и зябко передернула плечами. Мне хотелось вернуться в дом, но я знала, что как только сделаю это, крышка гроба захлопнется надо мной еще на один день. Он был темноволосым и на вид казался иностранцем, с землистым лицом и строгим выражением лица, но его выговор был точно таким же, как мой. На нем была черная кепка, надвинутая на лоб, и узкое черное пальто, которое хорошо облегало его фигуру. Все в нем было каким-то тенистым, как будто он был создан ночью и мог раствориться в ней по своему желанию.

Он лениво прислонился к перилам и изучал меня, продолжая попыхивать трубкой.

– Полагаю, ты не шлюха из Ковент-Гардена, ждущая клиента: у тебя ночная рубашка вылезает из-под плаща. – Я покраснела и плотнее запахнулась в плащ, а он запрокинул голову и рассмеялся громче, чем нужно. – Кроме того, мы далеко от Ковент-Гардена. А это дом торгаша. – Он указал трубкой. – Но ты не похожа на жену мельника.

– Я не воровка.

– Так я и думал, – отозвался он. – Не могу разглядеть тебя как следует, но судя по тому, что я вижу, ты судомойка и сейчас ждешь кого-то.

– Я работаю няней, – горячо возразила я. – А ты слишком много болтаешь, и было бы лучше, если бы ты шел своей дорогой.

– Тогда кого же ты ждешь? Возлюбленного, не так ли?

– Нет.

– Значит, мужа?

– Если бы я была замужем, то не работала бы здесь, разве не ясно?

– Значит, у меня выдался удачный вечер.

С этими словами он подмигнул мне и зашагал прочь, не оглядываясь назад. Я снова увидела его через несколько дней, когда он ждал меня на другой стороне улицы, прислонившись к ограде, и невольно улыбнулась. Его звали Лайл Козак. Они никогда не зажигал свой факел, пока мы беседовали, чтобы случайный прохожий не подозвал его. Он был факельщиком – лунным мучеником, как он сам себя называл, потому что в ясные лунные ночи было очень трудно найти работу, – с десяти или одиннадцати лет. Теперь ему было двадцать три года, и он приносил домой столько же денег, как и его отец-портной. Лайл и его родители приехали в Лондон двадцать лет назад из Белграда, и он жил в Сент-Джайлсе вместе с ними, со своими братьями и сестрами. Он был старшим и работал по ночам, так что днем мог присматривать за детьми. По его словам, ему хватало трех-четырех часов сна, и он мог прикорнуть на бельевой веревке, потому что в большой семье всегда было очень шумно. Дома они говорили по-сербски, и он научился английскому на улицах, копируя местный выговор, пока не стал говорить без акцента. Больше всего ему нравился кокни, и он собирал слова и выражения, как сорока. Он носил с собой два дешевых пистолета, которые могли взорваться при использовании, но ему не приходилось стрелять, потому что обычно было достаточно продемонстрировать их, чтобы отогнать мелких бандитов. («Если они не годятся для стрельбы, то вполне годятся для того, чтобы хорошенько вмазать по черепушке», – добродушно говорил он.) Все это я узнала во время наших встреч под луной. Мы сидели на крыльце, чаще всего у дома № 9, чьи жильцы, по словам Марии, находились на континенте. Мы вместе курили его трубку, а иногда я приносила что-нибудь поесть и бутылку пива из кладовки, которую я потом наполняла водой, чтобы Мария не заметила.

Я рассказала ему об Александре Каллард и о том, как она гладит портреты своих родителей, но не прикасается к своей дочери. Я рассказала ему о Шарлотте и о том, как она любит животных, читать книги и есть апельсины со сливками. Я рассказала ему, как Нед однажды пришел на задний двор и стал клянчить деньги, что едва не стоило мне работы. Однажды ночью я решила прогуляться вокруг площади, когда увидела свет в одном из домов, и тогда я поделилась с Лайлом своим планом похитить мою дочь и привести ее домой.

Он сказал, что я больная на всю голову. Но когда он предложил помочь, я согласилась.

А потом миссис Каллард напала на нас. Бабочка превратилась в разъяренного зверя. В ее глазах застыло такое же выражение, как у коров, которых ведут на бойню в Смитфилде. Несомненно, она была опасной женщиной. Какая мать пойдет с кочергой на своего ребенка? Она была психически неустойчивой, и все мы находились в таком же положении в этой высокой темнице со спящим драконом внутри. Кто знал, когда дракон снова проснется? Шарлотта – бедная, затравленная Шарлотта – всегда оставалась для меня Кларой. Я уже месяц называла ее Шарлоттой и привыкла к этому. Она потеряла мать, которую знала и которая превратилась в чудовище. Бедная девочка плакала до изнеможения и всхлипывала в моих объятиях, пока не засыпала, прижимаясь ко мне своим влажным, дрожащим телом. Утром я поняла, что нам пора уходить; стрелка часов описала полный круг, и наш золотой час наступил.

Трудность состояла в том, что комфортная жизнь на Девоншир-стрит стала привычной. Я привыкла к удобствам; моя талия раздалась от сливок и масла, волосы заблестели от мыла. Руки стали мягкими, запах рассола исчез. Я привыкла к коврам под ногами, к жарко натопленным комнатам, к обеденному столу, нагруженному едой. Мне было хорошо в маленькой спальне, где мы играли и жили, спали и пели. Я могла бы навсегда остаться там, запереть дверь и проглотить ключ. Но оставались моменты, которых я не могла понять: как Шарлотту забрали из госпиталя и как она стала жить в этом доме? Как миссис Каллард узнала о ее существовании, но при этом не знала обо мне? Видимо, кто-то выяснил.

Я очень боялась, что она сразу узнает меня, когда впервые пришла в ее дом. В гостиную, как она называла эту комнату. Я не понимала, как можно жить подобным образом, запереться от всего мира и почти никогда не выходить из дома. Ее продукты прибывали на задний двор, ее деньги поступали от стряпчего. Чай из Китая, бренди из Франции. У нее не было членов семьи, которых я могла бы увидеть, или друзей, наносивших визиты по вечерам. Тем не менее она казалась… довольной.

Но Шарлотта была недовольна. С тех пор как мы познакомились, я чувствовала, что ей хочется другой жизни. Она знала французский и музыку и могла читать слова длиной с мою руку, но она не знала, каково катать обруч на улице, накормить лошадь яблоком или слепить снежок. Сначала она была застенчивой и жила в своих книгах, спрашивая меня, видела ли я леса, лодки и реки. Жить в Лондоне и не видеть лодку! Иногда я ощущала себя парализованной сомнениями в том, что это мягкое и беспомощное существо может торговать рядом со мной на улице, сжимая корзинку лимонов в руке. Это казалось картинкой в одной из ее книжек со сказочными историями. Я не раз смирялась с тем, что останусь ее няней до тех пор, пока она не подрастет, чтобы мы могли коротать дни в уюте и блаженстве за счет кошелька мисс Каллард. Но когда мы ушли, аристократический выговор Шарлотты и ее миловидное лицо могло обеспечить ей лишь позицию горничной в богатом доме. Это было лучшее, на что она могла надеяться вместе со мной.

А потом стены нашей уютной тюрьмы начали смыкаться. Шарлотта стала слезливой и раздражительной, а ее привязанность ко мне терзала мое сердце, ибо мы жили не лучше, чем в тюрьме или в сумасшедшем доме. Этого было достаточно, чтобы свести с ума. Я не знала, то ли миссис Каллард с самого начала была не в своем уме, то ли стала такой. Безусловно, она занимала свое время письмами и газетами. Но что толку в бумаге по сравнению с внешним миром? Ее единственным спутником был доктор Мид, который на свой странный манер присматривал за ней; думаю, она ему нравилась.