– Мой папа тот же самый? – спросила она, и я объяснила ей, что да, так оно и было, и что он бы любил ее, если бы остался жив. Она серьезно выслушала меня и спросила: – А что было потом?

Я погладила ее густые темные волосы и сказала, что в госпитале обещали воспитать и сохранить ее для мамы, пока она не будет готова.

– И вот теперь я здесь, – сказала я. Слова падали между нами, словно камни. – Я знаю, ты любишь сказки, но это правда.

В тот вечер она легла спать с виду такой же, как раньше, хотя и задумчивой. Немного позже, когда я задернула занавески и лежала без сна в своей постели, размышляя о том, что я натворила, Шарлотта подала голос.

– Элиза, – прошептала она.

– Что такое?

К моему удивлению, она велела мне оставаться на месте, и я была слишком ошеломлена, чтобы помешать ей, когда она слезла с постели и выскочила за дверь. Я лежала, прислушиваясь к звуку шагов, и через минуту она вернулась обратно, закрыла дверь и подошла ко мне, держа что-то за спиной. Ее лицо сияло простым детским торжеством.

– Куда ты ходила? – прошептала я.

– В мамину спальню.

– Где она?

– В своем кабинете.

Шарлотта протянула руку, сжатую в кулак. Я подставила ладонь, и туда упал какой-то маленький, твердый и острый предмет. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это такое. Я могла только смотреть на него, потом на нее и снова на искривленную половинку медальона из китового уса. Он был точно таким же, как я помнила: изящное «Б» и грубая буква «К», которую я вырезала разделочным ножом в Биллингсгейте, когда ходила с большим животом.

Я ничего не сказала, но наконец почувствовала себя цельным человеком и настоящей матерью.

Шарлотта вернула памятку до того, как миссис Каллард обнаружила пропажу, но осознание того, что медальон из китового уса находится в доме, мучило, как зуд. Он взывал ко мне из хозяйской спальни, как будто у меня вырезали кость и спрятали там. То обстоятельство, что он был заперт, только усиливало мое желание, и наконец время настало.

Я удивилась, когда миссис Каллард вошла в столовую – строгая и горделивая, как будто позабывшая о недавних событиях. Дом затаил дыхание, опасаясь хозяйского гнева, и ее присутствие в какой-то мере восстановило равновесие, хотя за ее достоинством явственно просвечивал страх: мы видели, какой она была несколько дней назад. Когда она послала меня на кухню с бессмысленным поручением, у меня появилась возможность. Я прокралась по лестнице и тихо вошла в ее спальню, которая, к счастью, оказалась не запертой. Я уже бывала там, когда она заставила меня запереть Шарлотту в ее комнате, но в тот день ее спальня выглядела совершенно иначе. Теперь ее вещи были разбросаны в беспорядке, кровать разобрана, сорочки и ночные рубашки валялись рядом. Перед трюмо стоял хрустальный графин с остатками бренди, скрученные листы бумаги и чернильницы усеивали свободные поверхности. Это была картина хаоса и потворства собственным слабостям: грушевые огрызки, превращенные в кашу, растаявшее мыло в блюдечке рядом с медным рукомойником. Строгая и опрятная миссис Каллард, какой она представала перед миром, в личной жизни была страшной неряхой.

Шарлотта рассказала мне о шкатулке из черного дерева и о ключе от нее, хранившемся на комоде. На мгновение мне захотелось примерить ее жемчужное ожерелье перед зеркалом, но время поджимало. Я нашла ключ в жестяной банке с бархатной подкладкой, слабо пахнувшей бисквитным печеньем, и пошла к бюро. Когда я достала шкатулку из черного дерева с раскрашенными японскими фигурками и открыла ее, мое дыхание участилось. Испытывая слабое ощущение вины, я стала разбирать ее памятные вещи; я искала белое среди золота и эмали. Но сначала я обнаружила нечто неожиданное: крошечную бирку с проштампованным номером 627. Я сжала ее в руке, убедилась в ее реальности и тут увидела левую половину сердечка, бледную и сияющую, как полумесяц. Я провела пальцем по букве «Д», вырезанной на ней: теперь я знала эту букву из детских книжек Шарлотты, уже старых и ненужных, когда она учила слова по их начальным буквам. «Д» – значит «Дэниэл». Миссис Каллард сохранила эту половину его медальона. Потом мое внимание привлекло что-то еще – кусочек лица, глядевший на меня. Нахмурившись, я отодвинула в сторону другие безделушки и не поверила своим глазам. Это была овальная миниатюра Дэниэла размером с речную гальку. Я достала ее, чтобы разглядеть повнимательнее. Хотя я думала, что смогу узнать его повсюду, на самом деле я совсем не знала его; он выглядел не таким, каким я его помнила, хотя победное выражение лица осталось на месте. Здесь он был моложе, носил мундир и выглядел свежим, как только что отчеканенная монета. Я невольно улыбнулась и впервые ощутила его присутствие в доме, где он жил и умер. Я думала о ярко освещенном дверном проеме в кофейне Рассела и о том, как он смотрел на меня через улицу. Если бы в тот день я повернула налево, а не направо, не пошла по широкой Фенчерч-стрит, а затем не повернула на Грейсчерч-стрит, то не стояла бы сейчас в спальне дома в Блумсбери, готовая стать воровкой. Предыдущие семь лет привели меня к этому моменту. Все нужные мне вещи находились в этом доме, и теперь я нашла их. Я положила в карман обе половинки медальона из китового уса, где уже лежала бирка с номером 627, тихо закрыла шкатулку и спустилась вниз, чтобы добавить сметаны в капусту.

– Ты не боишься темноты, девочка? – обратился Лайл к Шарлотте. Мы продвигались на восток по узким улицам где-то вокруг Грейс-Инн. Непривычная к незнакомым людям и ночным прогулкам, Шарлотта замкнулась в себе, как устрица, и не ответила ему. Я видела, как она рассматривала незажженный факел Лайла, который тот держал над головой. Раньше я не пользовалась услугами факельщиков и держалась только знакомых улиц в темноте, когда мне вообще нужно было выходить из дома. Ночные сторожа – Лайл называл их «Чарли» – расхаживали по улице со своими дубинками и масляными лампами, оповещая о времени и о погоде снаружи, прежде чем вернуться в свои будки к игре в карты и стаканчику бренди. Лайл избегал широких бульваров и чувствовал улицы и переулки, как подлинный обитатель темноты; ноги были его ушами и глазами.

– Кто отец твоей девочки? – спросил он во время одной из наших встреч под луной.

Я сделала глоток пива и передала ему бутылку.

– Муж моей хозяйки, но он уже умер.

Лайл тихо присвистнул.

– И как же ты познакомилась с ним?

– У кофейни Рассела, недалеко от биржи. Знаешь, где это?

– При свете дня не найду. Что хохотушке вроде тебя делать в кофейне? Туда не пускают женщин. Или, может быть, это была другая кофейня? Там, где разогревают крантики у молодых джентльменов?

Я знала, что он подшучивает надо мной, и пихнула его локтем.

– Заткнись, а то я найду такое темное место для твоего факела, что он больше не зажжется. Нет, он стоял снаружи, а я проходила мимо.

– Значит, так ты отведала любовной отравы? Просто проходила мимо? Это что-то новенькое.

– Я не знала, что он женат. Я ничего о нем не знала, кроме его работы. И до сих пор не знаю, хотя живу в его доме. Там нет ни его портрета, ни его вещей. Как будто он вообще не жил там.