то время как шевалье вышел через другую, – вплоть до этой самой минуты. Да и потом… – После непродолжительного колебания она решилась: – Да и потом, Стефен, подумай сам: эти отметины на шее…

– Отметины… Ну конечно, черт возьми! Я, как и комиссар, совершенно о них забыл. Отметины! Действительно!.. Да, какой же я глупец! Это все проклятый ищейка с его вопросами, сама понимаешь!..

– Конечно. Но ты же видишь, что в твоих интересах довериться мне! А ты все один, постоянно перебираешь в уме свою печальную ситуацию…

– Не давай мне выходить ночью, когда я сплю. И лишь бы я не уснул днем, когда бодрствую…

– Что за мысль! Мой бедный Стефен, тебе нравится себя мучить!..

– И все же эти отметины – большая удача! Если бы не они и если бы ты спала, мне бы не повезло. Да, сильно не повезло!

Розина умолкла, придя в ужас от того, какое опустошение преследователи произвели в душе ее мужа. Возможно, она бы даже поддалась желанию приласкать и утешить его, как маленького испуганного ребенка, но тут заговорил мсье Буркрен.

У него был переливчатый голос, обертоны которого он сопровождал взмахами толстой и манерной руки. Безусловно, было бы занятно превратить мизинец или указательный палец мсье Буркрена в обмакнутое в чернила перо и увидеть, какие причудливые диаграммы оно вычертит вокруг регистрирующего прибора; самые простые его фразы были бы выписаны там неожиданными гирляндами, самое короткое междометие прорисовано в виде какого-нибудь очаровательного нестандартного росчерка.

– Мсье Стефен Орлак, – сказал он, изобразив что-то вроде пружины, – вас не затруднит дать нам кое-какие пояснения касательно сеанса некромантии, в котором вы участвовали?

Пружина продолжилась ошеломляющими зигзагами.

– Разумеется! – ответил Стефен, воздержавшийся от того, чтобы передразнить судью. – Сначала было воздействие светом и запахами. Мсье де Крошан поместил манекен в это большое кресло, сел и попросил меня тоже сесть. Расположившись напротив манекена, я взял его деревянные руки в свои и по настоянию мсье де Крошана пристально смотрел кукле в глаза. Вследствие особого расположения источников света эти глаза постоянно сверкали, тогда как низ раскрашенного лица оставался в тени. Через несколько секунд я услышал глухой голос, казалось шедший изо рта манекена.

– Рта, который вам не позволяла различить темнота, – заметил мсье Буркрен. – Рта, на который вам было приказано не смотреть, так как вы получили приказ смотреть в глаза!

– Верно. Впрочем, я знал, что мсье де Крошан располагает универсальной, если можно так выразиться, глоткой, из которой у него порой выходили самые различные звуки. И я сказал ему: «Да это вы говорите! Вы – чревовещатель!» Издав ужасный стон, голос ответил за него: «Хорошо! Я умолкаю. Отныне мои пожатия ваших рук будут соответствовать буквам алфавита».

Мы все слушали Стефена с предельным вниманием. Он продолжал:

– Едва эти слова прозвучали, как я ощутил очень легкое рукопожатие. Но…

– Вы ведь по натуре человек весьма впечатлительный? Простите, мсье, черт возьми, но достаточно только взглянуть на вас…

– Вижу, вы поняли, господин судья, – сказал Стефен, удостоверившись, что его отец не вернулся. – Теперь-то я убежден, что это именно я сжимал, тогда как полагал, что сам чувствую пожатие. Это уже классический феномен. Я стал жертвой иллюзии. Находясь во власти самовнушения, я подчинялся самому себе. Я был своим собственным мистификатором, и это мое подсознание говорило с моим сознанием. Расспрашивали меня, а не кого-то другого. К тому же, – добавил он, указав на Эрманс, – мадам слушала у двери; она может повторить вам все, что говорилось здесь с семи до восьми часов…

В этих словах чувствовалась неподдельная искренность. Резюме Стефена произвело самый благоприятный эффект, тогда как злобные выпады служанки в конечном счете вызвали у всех собравшихся неприязнь.

– Довольно, мсье, довольно! – Казалось, господин Буркрен вот-вот начнет его благодарить. – Я расспрашивал вас как дилетант, а не как представитель судебной власти. Дело ведь такое странное, такое зловещее, в духе «Гран-Гиньоля»[77], не правда ли?.. Тем не менее пойдем уже до конца. Мадам, э-э-э… Крепен! Ага! Мадам Крепен, вам есть что добавить?

– А как же, господин судья. Когда мьсе Стефен ушел, я услышала, как мьсе Кршан произнес: «Как и в тот раз! Одно отрицание плюс еще одно отрицание дают два отрицания!»

– Это всё?

– Всё! – проворчала Эрманс, которая и сама чувствовала, что отношение к ней изменилось, а потому была в ярости.

– Я должен сказать вам, – заметил Стефен, – что мсье де Крошан уже пытался приобщить меня к оккультизму. Должно быть, он признал, что обе его попытки провалились. Отсюда и его разочарованное заключение: «Одно отрицание плюс еще одно отрицание дают два отрицания!»

– Из манекена не доносилось никаких ударов? – спросил комиссар.

– Нет. Мсье Крошан не счел уместным применять в отношении меня эту систему.

– Хо! Вы ведь знаете, Пенги, – промолвил судья, – откуда этот стук? Стучат пальцем ноги, обутой в туфлю, – читал об этом.

– Да, я знаю, мсье. Мой друг Куэнтр рассказывал мне немало историй о медиумах и их приемах.

– Куэнтр! – воскликнул судья. – Инспектор Куэнтр! Но, черт возьми, именно он-то нам и нужен! О спиритах и о том, что с ними связано, он знает практически все! Вы вспомнили о нем весьма кстати, Пенги! Сейчас же пошлите кого-нибудь за ним!

Буйяр выступил на два шага вперед и застыл, держа руки по швам:

– Инспектор Куэнтр сейчас в Италии по тому делу дипломатической почты, господин судья, и вернется только через две недели.

– Ах, черт подери! Проклятье! Нужно будет поручить расследование ему! Это всё медиумы, Пенги, вот увидите!..

Доктор жестом привлек внимание судьи к себе.

– Осмотр тела ничего не дал, – сказал он. – Мое заключение остается прежним: безусловное удушение.

Держа большие пальцы рук в проймах жилета, мсье Буркрен похлопывал себя остальными восемью по объемистому животу, выставляя его тем самым на всеобщее обозрение.

– Что ж! Теперь приступайте к аутопсии убийцы!

Он добился желаемого эффекта: под несколькими усами пробежала – и тут же была подавлена – улыбка. Началась разделка манекена на части.

Я, которому уже довелось держать его на руках, был уверен, что он состоит лишь из воздуха и пакли. Тем не менее я и сам, вероятно, не смог бы в точности передать, какие мысли крутились у меня в голове, когда Рамю уложил Оскара на стол и вспорол ему бок при помощи карманного ножа, в данном случае выступившего в качестве скальпеля.

Мое воображение бродило в полях воспоминаний. Выдумка и реальность делили мир моих ощущений между собой, и, не упуская из виду ничего из этого невероятного препарирования, я был жертвой некоего мнемонического миража. На балконе моих