что Валентина, но ведь Птицелов отобрала мое имя, и теперь я вроде как Валькирия.

– Мне тут разрешили пожить, – ушла я от ответа. – А Птицелов на прогулке.

Женщина уверенным шагом вошла в квартиру, небрежно бросила свои красивые и дорогие шарф и пальто на вешалку и, не снимая лакированных сапожек на высоких каблуках, прошла на кухню. Огляделась, поставила сумочку на подоконник, включила электрочайник и села на стул. Она не отводила от меня глаз, смотрела, прищурившись, словно сомневалась во мне. Я тоже ее изучала, настороженно, как, наверное, перепуганный до смерти зверек, впервые увидевший человека.

Не знаю, вынесла ли что-нибудь гостья из этого обоюдного осмотра, а вот я поняла: ну конечно же, мама Птицелова! Есть какое-то сходство между ними. За всеми своими бедами я как-то и позабыла, что не у всех на свете мамы умерли, а только у меня.

– Давайте я сделаю вам кофе, – предложила я.

Мама Птицелова кивнула.

Забыв о вскипевшем чайнике, я поставила на плиту турку, высыпала в нее размолотые зерна, добавила к кофе сахар, имбирь, корицу и капельку меда, перемешала все, нагрела снова и залила все холодной водой, после чего с преувеличенным вниманием стала следить за поведением готовящегося напитка, чтобы не упустить нужный момент. Мне благополучно удалось прогреть кофе целых три раза, после чего я, наконец, налила его в заранее прогретую чашку. Птицелов пришла бы в восторг от такого угощения, но ее мама, как и полагается родителю, лишь наградила меня одобрительным кивком. Ее взгляд стал чуть мягче. Она знала, что ее дочери понравится этот кофе, – можно сказать, я прошла проверку.

– Давно ты здесь? – спросила она.

– Не очень, – ответила я.

– Как тебя зовут?

На этот раз мне удалось найти оптимальный ответ. Я сказала «Валя», и это, кажется, что-то значило для нее. Во всяком случае, она больше не задавала мне вопросов, просто молча пила свой кофе.

Вскоре вернулась Птицелов, и я тут же оставила их одних. Но все равно до меня доносились их голоса. Мама что-то доказывала, Птицелов возражала или отказывалась от чего-то. Я никогда не слышала, чтобы она так говорила: звонким голосом, она будто произносила речь с трибуны, и речь эта полнилась странными, пафосными словами. Наверное, Птицелов набралась их из своих книг.

Перед уходом мама Птицелова попрощалась со мной. Потом она приходила еще – правда, редко, чаще звонила. В основном трубку брала я, и приходилось отчитываться о состоянии Птицелова. Проходили эти разговоры примерно следующим образом:

– Она дома?

– Нет. Гуляет.

– Она здорова?

– Абсолютно!

– Она… Она не ведет себя странно?

Этот вопрос всегда приводил меня в замешательство. Что она считала странным? Да все в ее дочери было странным! Она спала по трое суток, говорила какие-то одной ей понятные вещи, рассказывала о встречах, которых не было, истекала невидимой кровью и как венец всему – беседовала с птицами!

И я отвечала:

– Нет, все нормально.

– Может, нужна какая-то помощь?

– Нет, спасибо, у нас все хорошо.

– Ну ладно. Скажи ей, что я звонила.

Мама Птицелова никогда не произносила имя дочери и никак ее не называла, кроме как «она».

Мне хотелось, чтобы этот дивный бред продолжался вечно, но однажды все изменилось.

Началом конца стала встреча Птицелова с неким Чтецом. Я сама надоумила ее пойти на банкет по случаю завершения какой-то филологической конференции, куда ее пригласили, как она объяснила, «из-за прошлых заслуг» – что это за заслуги, она не сказала, но по набору ее книг вполне можно было представить, что она занималась какими-нибудь исследованиями, или писала статьи, или еще что-то в таком роде. После этого мероприятия она здорово изменилась. Сперва я порадовалась за нее, но потом мне стало страшно. Во-первых, Чтец полностью завладел ее разумом и чувствами – это сулило новые раны. Во-вторых, очень скоро после их знакомства начали происходить тревожные вещи.

Одним хмурым утром я проснулась раньше, чем обычно. Птицелова не было дома, и ее отсутствие на кухне, напитанной серым светом, ощущалось остро, как никогда. Я сделала себе пару тостов, выпила кофе. Лучше не стало. Птицы раздражающе стучали своими коготками об оконный карниз. Без Птицелова от них не было никакого толка.

Я почувствовала себя плохо, взяла наугад одну из книг и прилегла на застеленную кровать. Как и следовало ожидать, книга оказалась мне совершенно недоступной – написанная русским языком, она совсем сбила меня с толку пространными объяснениями о том, как делались кирпичи в древнем Вавилоне. Всего через десять страниц я задремала. Мне приснился сон.

В этом странном сновидении было много геометрических фигур, они лежали в черной жиже и, словно живые, ползли, издавая шуршащие и скрипящие звуки, тянулись друг к другу, соединялись. Спустя некоторое время стали проглядывать существа – вот одни несуразные спаянные фигуры, способные довести до инфаркта любого уважающего себя геометра, а вот уже можно различить тела и намечающиеся ноги. Постепенно слепленные фигуры приобрели очертания огромных птиц. Они все были покрыты черной жижей, и потому я видела одни только силуэты. Но потом появился некто в накидке с капюшоном, он подходил к каждой птице, оглаживал руками перья, и жижа медленно и неохотно уходила. Я увидела внимательные умные глаза, аккуратные клювы, длинные ноги с острыми когтями. Птицы были величественными и красивыми.

Я проснулась с тяжелой головой. Ужасно хотелось крепкого кофе, но сначала я села за стол, схватилась за первое, что попалось под руку – тетрадь и шариковую ручку, – и набросала увиденное. Получилось пока еще скверно, однако, по крайней мере, я была уверена, что ничего не забыто и позже я смогу довести рисунок до совершенства и, наверное, нарисовать его красками. Было очень интересно, что скажет Птицелов. Она точно знает, существуют ли такие птицы, и если да, то почему весь мир не преклоняется перед их красотой.

Но показывать рисунок в таком виде было нельзя. Я убрала тетрадь, прояснила голову кофе и отправилась в магазин, закупить продуктов на неделю и заодно приготовить что-нибудь вкусное к возвращению Птицелова. Как мне ее не хватало!

Из супермаркета я вышла с полными пакетами. И чуть не врезалась в человека, перегородившего мне дорогу.

– Так-так-так, – сказал он, шумно втягивая носом воздух.

Я подняла глаза в безотчетном страхе. Пальцы разжались, тяжелые пакеты с хрустом упали на землю. Это «так-так-так» на несколько ужасных секунд унесло меня в прошлое и заставило думать, что пришел час расплаты.

Возможно, так оно и было. Но человек, преградивший мне путь, явно не был связан ни с полицией, ни с семьей