больше. Но от него сложно уйти. Вы, наверное, сами поняли – он опасен. И хотя знает уже, что особого толку от меня не будет, я… Мне страшно.

Мне тоже было страшно, пусть и по другим причинам, и неожиданно я ощутила нечто вроде теплоты к этому несчастному созданию. Захотелось укутать его в плед и приготовить для него самое лучшее в мире какао.

– Как твое имя? – спросила я.

Чтец помялся, посмотрел на меня неуверенно и робко.

– А ваше?.. – прошептал он.

Мы оба сидели молча. Можно ли было отвечать? Наши имена забрали Птицеловы.

– Иногда я думаю, – вдруг заговорил Чтец, – смотрю на окна, и на людей за ними, и думаю… Как хорошо было бы жить… Самому. Делать то, что кажется правильным, а не то, что говорят… Совершать свои ошибки… И жить жизнью, в которой нет этого… Нет Поиска, и нет ничего троеградского, где люди не могут говорить на всех языках мира, а птиц понимают только птицы… Вы понимаете? Извините, если сказал что-то не то…

Сперва я возмутилась – легонько, потому что какое он имел право лишать мир Птицелова? Но потом нечто тоскливое зазвенело внутри, и подумалось: ведь можно было бы остаться рядом с Антониной, даже если бы она не могла понимать птиц. Жизнь в бреду была приятна, но когда лихорадка проходит, освобождение от нее не может не принести облегчения.

– Мы бы, конечно, много потеряли, – продолжил Чтец после долгой паузы, – но, возможно, обрели что-то новое.

– Вот уж не знаю, – усомнилась я. – Что можно обрести нового?

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением: как это я не понимаю?

– Все ведь остается прежним… Что бы ни было вокруг… Чувства, ощущения… Это самое важное. Их отовсюду можно извлечь. Необязательно для этого… бросаться в бездну. Вы вот простите, что вмешиваюсь… Но Поиск закончится, и что вы тогда будете делать?

Чтец озвучил мой страх – и свой собственный тоже.

– Не знаю, – тихо проговорила я.

– А вы… Вы можете мне кое-что пообещать?

«С чего бы это?» – хотела ответить я, но голос его звучал так трогательно и печально, что вместо этого пришлось повернуть к нему лицо, показывая готовность по крайней мере выслушать.

Он посмотрел мне прямо в глаза и попросил:

– Попробуйте жить дальше. И я тоже попробую. Мир… Он большой. Понимаете?

– Я не совсем понимаю, что это за Поиск, но я ведь могу просто не давать ответа. Никому.

– Можете, – согласился Чтец. – Но тогда мы, троеградцы, никогда не найдем свой рай, и зла на земле станет только больше… Мы бы и не хотели… Не все… Но иначе не получается. Это желание глубоко в нас, и оно ведет к разрушению.

Вот, значит, кто они – троеградцы, от которых предостерегала меня Птицелов. Но от этого паренька я никакой опасности не чувство-вала.

– А если я дам ответ, и все получится, – сказала я, – сможешь показать мне этот рай?

Он как будто приободрился.

– Могу попробовать. Почему нет? Хотя я, правда, не уверен, что хочу туда. Чтобы его нашли, и туда открылась дорога – да… Но так… Я бы, наверное, попробовал остаться где-то здесь. Мир большой, – повторил он. – Это самое важное, что я узнал из книг…

Чтец поднялся, кивнул мне на прощание и ушел.

Я просидела в парке еще с полчаса. Затем вернулась домой и занялась рисованием.

Страх не ушел, но померк. Я почти ни о чем не думала, просто наслаждалась этим ни с чем не сравнимым упоением, когда то, что томится внутри, постепенно воплощается на бумаге. Ручка вырисовывала и штриховала, доводя формы до совершенства; затем я вернулась к мольберту, к моему прекрасному Птицелову, и принялась заканчивать картину.

Все-таки моя задача была не так уж велика. Нарисовать то, что нужно – и дело с концом. Разум очистится, очнется от лихорадки, будет немного пусто, но с этим, наверное, ничего не поделать. Юный Чтец прав, мир обязан быть большим, не может оказаться так, чтобы в нем не нашлось места хоть кому-нибудь… Даже мне. Даже ему. Интересно, как его имя?

Кисть плясала по бумаге, брызги краски размазывались и превращались в тени. Птицелова снова не было дома, и впервые я немного радовалась этому. Так легче.

Наконец картина обрела завершенность. Самое занятное, я понятия не имела, что она значила, как не имела представления, что увидела во сне и намалевала в тетради. Но меня пронизывало удовлетворение. Я знала: все сделано правильно.

Прежде, чем это чувство сменилось опустошением, я собрала свои немногие вещи, все купленные на деньги Птицелова, но я была уверена – она не обидится и не разозлится… Паспорт не нашла и решила, что так оно и лучше.

Я вышла на улицу. Одну часть меня обволакивало одиночество и непонимание, что делать дальше, другая просто распадалась на мелкие крошки и исчезала – за ненадобностью.

На пути оказался парк. Вдоль его ограды медленно брел Юный Чтец. В том же темном пальто, только книги в голубой обложке нет, а за плечами – рюкзак. Он заметил меня, остановился. Я подошла.

Он попытался поприветствовать меня, но закашлялся, покраснел, наконец чуть нагнулся и выговорил дрожащими губами:

– Микаэл.

– Валентина, – представилась я.

Мы пожали друг другу руки – смешно и нелепо.

Дальше мы пошли вместе.

Чтец

Я вообще-то не очень любил читать. Куда больше мне нравилось гонять с друзьями мяч. Если я и читал, то только то, что задавали в школе, с неохотой и скрипом. Книги были для меня бездушным набором букв, созданным для того, чтобы мучить детей.

Хотя «мучить» – это сильно сказано. Меня особо никто не доставал, спасибо одной скандальной истории. Как-то раз я не прочитал нужное произведение, и учительница по литературе сделала строгий выговор. Я взбесился – пожалуй, от осознания собственной вины, ведь я был довольно прилежным учеником, – и стал препираться. Учительница разразилась гневной речью о плохом воспитании, о том, что подростки совсем не читают, что наверняка у меня дома много книг, как и у всех порядочных людей, и что она непременно навестит моих родителей.

На этих словах я не выдержал и истерически захохотал, причем так, что меня в конце концов пришлось увести в медкабинет. Учителя сочли этот эпизод хулиганской выходкой, но ограничились замечанием – ведь я никогда прежде не доставлял проблем. Одноклассники по достоинству оценили гениальный срыв урока. И только медсестра, не раз обрабатывающая мне колени и локти после