– Безобразие! Вы не знаете прав человека и конституции самой прогрессивной в мире страны! – крикнула Ида, используя дутую тактику советской идеологии. – Сейчас же выпустите мужа, если не хотите неприятностей!

– Помолчи, Ида Филипповна, – остановил её снова спокойный голос Гердта. – Как председатель колхоза, я прошу отпустить Петра домой. Завтра утром мы созовём собрание всех членов первой бригады в присутствии офицеров НКВД и партийных секретарей. Устроим разбор жалобы. Узнаем, на чьей стороне народ и на чьей стороне правда, но прежде прошу ознакомить нас с жалобой. Так будет по закону. Без нарушения конституции. Да, Ида Филипповна? – лукаво улыбнулся он. – И без нарушения прав человека, – склонил он голову перед офицером.

– А он не убежит? – засомневался чекист.

– Да как вы смеете?! – вновь взвинтилась Ида.

– Т-с-с, – приложил Гердт палец к губам, – ручаюсь, он никуда не сбежит.

– Тогда подпишите ручательство, – подал бумагу чекист.

– Пожалуйста, – подписался Герд.

И Петра выпустили – дома его встречали, как воскресшего. В 7 утра посыльный созывал на срочное собрание членов первой бригады. Работы в поле и на фермах были приостановлены. К 8 утра явились чекисты и секретарь райкома ВКЩб) по идеологии.

Взгляды исподлобья выражали испуг и подозрительность собравшихся, так как поиском «вредителей» был пропитан воздух. Открывая собрание, председатель Гердт во вступительном слове сообщил, что «присутствовал на зимнем, когда решался вопрос о наказании недобросовестных работников».

– Жалоба одного из них, конюха, явилась сегодня причиной собрания, на которое приглашены секретарь райкома партии и работники НКВД. Прошу членов бригады сказать о своём отношении к решению зимнего собрания.

– А что? За прогулы и пьянку надо было дать премию!? Так что ли? Хай пьянствуе, а лошади хай дохнуть? – выкрикнул тот, что спасал лошадей.

– Пётр Германн – кулак, антисоветский элемент. Ему не место среди нас, простых людей! – крикнул жалобщик. – Он держит нас за рабов! И в страхе.

Это услыхала только что вошедшая Ида.

– Ты меня узнаёшь?.. – грозно спросила она, остановившись у скамьи, на которой сидел жалобщик. – Я дала классу задание и попросила завуча посидеть урок с детьми. Пришла, как видишь, с разрешения. Прошу товарища конюха объяснить собранию значение слова «кулак».

– А чего объяснять? Кажный знае. Жирують на бедных, – пужливо пожал плечами «конюх».

– Разъясняю пьяницам, бездельникам и неучам, – продолжила она в том же тоне, – кулаки это зажиточные крестьяне, что используют наёмную силу, занимаются перекупкой и ростовщичеством. А теперь скажи, чью наёмную силу использовала семья Германн? Где и с кем занималась перекупкой?

– Я чо – Пушкин? Откель мне знать? Они завсегда были богаты.

– Если я, – медленно, чеканя каждое слово, произнесла она, – хотя бы ещё раз услышу в адрес семьи Иоганна Гер-манна клеймо «кулак», я привлеку того к суду, так что мало не покажется. Прежде чем жаловаться, товарищ конюх, надо учиться. Я отпросилась на час, а ты прогуливаешь дни. Семья Германн, говоря твоими словами, «жила богато». А почему?.. Потому что там вкалывают, если надо, от зари до зари, а ты, товарищ конюх, прогуливаешь, пьёшь дома и на работе, и не заботишься о сохранении поголовья наших колхозных лошадей. Ты вредитель. Ты губишь нашу общую собственность. Тебя и таких, как ты, надо гнать с работы и судить. А теперь, простите, мне пора в школу, – сказала она и вышла, удивляясь той пафосной идеологии, что в надежде на эффект, была направлена в адрес чекистов и секретаря партии.

– Из-за него, пьяни, мы в поле не выехали, коровы стоят недоеные. Вредитель! – раздался чей-то голос.

Тон был задан, Пётр поднялся и попросил открыть протокол того зимнего собрания, так как поведением пьяницы были все возмущены, особенно тот, которому пришлось спасать лошадей. В конце собрания слово попросил секретарь райкома по идеологии. Начав с международного положения и вражеского окружения «нашей первой в мире социалистической родины», отметил «сознательнось бригады» и выразил надежду, что «товарищ» понял «ошибку», но… «надо дать ему возможность исправиться, а не исключать из бригады».

Подвёл итог председатель Гердт:

– Нашей молодой стране не хватает деловых, умных и грамотных руководителей. Жалуясь на них, провокаторы и болтуны крадут наше время, силы и терпение – словом, мешают жить. Что с ними делать, не знаю, но уверен: они губят всё, к чему прикасаются. Доверять таким товарищам нельзя, пусть работают разнорабочими, а по мне – так лучше гнать их в три шеи.

Разошлись под одобрительный гул:

– Правильно!

– Да чо там, умный у нас председатель.

– С бригадиром тож повезло.

Война и депортация

Зиму пережили спокойно. Отпраздновав наступление нового, 1941-го года, люди зашушукались по углам и кухням: на границе было неспокойно. В армию активно призывали 20-30-летних. 22 июня по радио прозвучало выступление В. М. Молотова, 28 июня радио взорвалось песней:

Немцы Поволжья, как и все регионы страны, перестраивали жизнь на военный лад, подчиняя её интересам фронта и разгрому врага. Создавались фонды обороны и помощи Красной армии. В фонд Красной армии многое внёс и Мариентальский кантон[9]. Патриотический дух был высок, старшеклассники и студенты просились на фронт, однако их не брали, что вызывало недоумение, разочарование, разброд и всевозные толки.

Понимая, что надо собрать, сохранить урожай и не допустить падежа скота, председатель Конрад Гердт и бригадир первой бригады Пётр Германн работали слаженно и много. Ида смирилась, что муж приходил лишь на короткий сон. Маленькую двухлетнюю Голду опекал 5-летний Гелик. Ему объяснили, что идёт война и если враг придёт в Мариенталь, могут убить папу и маму. Работы по хозяйству легли на плечи Маргарет и Иоганна. Ида и Ами занимались заготовкой впрок— солили огурцы, томаты, варили варенье, консервировали. 15 августа был собран и засыпан в подвал картофель, на следующий день выкопали морковь и свёклу.

На полях полным ходом шла уборочная – радовались: «Урожай богатый, будет чем помочь фронту». Учителя и старшеклассники после школьных занятий убрали, высушили и засыпали в хранилища колхозный картофель. Армия нуждалась в мясных продуктах, и вскоре начался убой колхозного скота на мясо. Никто не роптал: лозунг «Всё для фронта!» был на устах каждого. Дорожили лошадьми и скотом, что был оставлен для приплода.

Более страшным, чем день объявления войны, стало для мариенталъцев 28 августа – указ о депортации немцев в места многовековых ссылок: Коми, Север, Сибирь, Среднюю Азию, места холодные, необжитые, арестантские, куда не одно десятилетие ссылали неугодных властям людей. Все понимали: депортация – медленная смерть. Смерть на войне воспринималась счастьем и великим предпочтением: «На миру и смерть красна. А нас ожидает смерть долгая, мучительная, и прелюдия её – страдания». Это были дни горя и слёз всех, кто мог думать и у кого было сердце: диверсантами-шпионами без всякой вины оказались и новорожденные, и немощные старики.