Миркат усмехается, в то время как самолет начинает набирать скорость и Томас повисает на поручнях.

– Увидите, – он опускает пластиковое забрало своего шлема. – Это параболический полет, через некоторое время будем быстро набирать высоту под углом сорок пять градусов. На вершине параболы перед снижением и будет состояние невесомости. Всего двадцать-тридцать секунд, но все действительно как в космосе».

Когда самолет взмывает, Томас вцепляется в поручень, чтобы не съехать вниз по полу кабины. Миркат нажимает кнопку на висящем на стене старом Си-Ди-проигрывателе. Из маленьких динамиков доносится дребезжащий звук «Dancing On The Ceiling» Лайонела Ричи, в то время как самолет набирает высоту и достигает пиковой точки. Томас чувствует, как его подбрасывает и переворачивает в воздухе. Он вновь хватается за поручень, а Миркат громко хохочет:

– Космос! Невесомость!

Затем самолет начинает снижаться, и желудок Томаса, сжавшись, извергает из себя свое содержимое, которое попадает Миркату прямо на шлем.

– Теперь понятно, зачем забрало? – смеется тот, вытирая шлем рукавом.

– О боже! Сколько раз мы еще должны это сделать?

Самолет начинает снова набирать высоту.

– Пока не перестанет выворачивать! – кричит в ответ Миркат.

Следующая запись на диске Мирката – «Freefallin» Тома Петти, нечто более сносное, чем Лайонел Ричи, но это не удерживает желудок Томаса от бунта во второй раз, когда они опять начинают снижаться.

Лишь после седьмого пребывания в невесомости, ощущать которую становится уже весьма интересно, и под звуки «Space Oddity» Дэвида Боуи Томасу наконец удается сдержать то немногое, что осталось в его желудке от завтрака. Миркат крепко, по-медвежьи обнимает его и ревет:

– Вот так-то! Simples![10]

– Вот это да! – восклицает Джеймс. – Мне бы так!

– Запишись на программу подготовки астронавтов в БриСпА, и, может быть, у тебя появится такой шанс.

– Правда? Вы так думаете?

– Что ж, все возможно. Особенно если ты победишь в этом конкурсе. Ну давай, какие у тебя идеи?

Джеймс задумывается.

– Кроме устроенного взрыва, пока особо никаких. А вы не можете просто сами сказать, что мне нужно сделать?

– Нет. Потому что в этом случае победителем конкурса буду я, а не ты.

Джеймс снова уставляется на дыру в потолке.

– Но у меня ничего не получается. Я не могу придумать ничего такого, что еще никому не приходило в голову. Это невозможно.

– Значит, ты не ученый, – говорит Томас. – Извини, но это правда. Если ты сдаешься, то так и скажи, потому что меня ждет кроссворд.

– Вам просто наплевать на нас! – вопит Джеймс. – Мы для вас никто! Какая-то бедная семья из Уигана! А вы там, наверное, смеетесь над нами из космоса!

Повисает долгая пауза, после чего Томас произносит:

– Я не смеюсь над вами.

– Но вам на нас наплевать.

– Что ты хочешь от меня услышать? – кричит Томас. – Тут нет ничего личного. Почему я должен из-за кого-то переживать? В этом нет никакого толку. Наука ни о чем не переживает. Она просто делает. Она решает задачи. Давай сейчас подумай об этом. Наука решает задачи. Какие задачи наука может решить для тебя? Что могло бы сделать твою жизнь лучше сейчас, в данный момент? Подумай о задаче, а потом постарайся найти такое решение, до которого прежде еще никто не додумался. Итак, что могло бы сделать твою жизнь лучше?

Джеймс думает, уставившись в дыру в потолке. Потом тихим голосом говорит:

– Если бы отец вернулся домой.

Когда Томас понимает, что отец уже никогда не вернется домой, он идет навестить его в больнице. Фрэнк Мейджор лежит в кровати, иссохший и изможденный. Рак начался у него в легких, спровоцированный тридцатью «Вудбайнз»[11] в день, и затем со временем распространился по всему телу, превратившись в огромного и ненасытного монстра.

Томас размышлял об этом угрюмо, с поэтической мрачностью, на какую способны только шестнадцатилетние. Он не принес с собой ни цветов, ни конфет. Он просто явился сам, в своих рваных джинсах и куртке милитари, сел, ссутулившись, на пластиковом стуле рядом с кроватью и устремил на отца свой хмурый взгляд исподлобья. В больнице стоит запах дезинфицирующих средств, туалетов, смерти и угасающей надежды.

– Мне конец, – хрипит Фрэнк: каждый вдох дается ему с трудом, каждое слово оказывается Эверестом. – Такие дела.

– Да, – говорит Томас.

– И это все? – произносит Фрэнк. – Это все, что ты хочешь мне сказать?

Мама водила Питера попрощаться с отцом этим утром, и они вернулись домой заплаканные, с красными глазами. Она очень просила Томаса тоже сходить. Это была их последняя возможность увидеться. «Чтобы все уладить», – говорит она, хотя и понятия не имеет, что именно они должны были уладить. Просто половину своей жизни Томас обожал отца, любил его так, как будто он был самый-самый лучший в мире папочка, какого ни у кого больше не было. А потом, вторую половину из своих шестнадцати лет, он, казалось, его ненавидел.

Томас сжимает верхнюю губу указательным и большим пальцами и неподвижно смотрит на зеленое одеяло, прикрывающее исхудавшее тело отца. Больше всего ему хотелось бы быть в этот момент где-нибудь в другом месте. Или чтобы все это было когда-нибудь потом – завтра, на следующей неделе, в следующем году. Или чтобы все это было уже позади.

– Мы же… мы были с тобой… так дружны.

– Да? – равнодушно говорит Томас. – Не помню.

Печаль затуманивает слабый свет в глазах Фрэнка. Он берет кислородную маску, лежащую на его впалой груди, прижимает ее к лицу и начинает судорожно вдыхать. Томас окидывает взглядом крошечную палату и впервые замечает отсутствие капельниц, которые прежде непрерывно вкачивали в организм его отца целый коктейль лекарств.

Проследив за его взглядом, Фрэнк убирает с лица кислородную маску и говорит:

– Я сказал врачам, что отказываюсь от лечения.

Томас впервые за все это время встречается с ним глазами.

– Почему?

Отец едва заметно пожимает плечами.

– Я чувствовал себя ужасно от всего этого.

– Но это продлевало тебе жизнь.

Фрэнк делает еще один шумный вдох, прижав маску к лицу.

– Задерживая… неизбежное. Что толку в нескольких лишних днях?