Трепсвернон забыл все до единой черты своих снов, но – для протокола – во всех фигурировали какая-то безумная разновидность птичника и отчаянная нужда сбежать: крохотные оранжевые птички в клетках и пеликаны на ходулях, воздух вокруг его сноглавы полнится сумасбродными песенками и треском крыл. То была первая за много лет ночь, когда ему не снился словарь. Первая же мысль – проф. Герольф. Он представлял, как профессор переворачивает зеленовато-голубые каталожные карточки за день и думает о каждом его ложном слове, лежащем средь настоящих словарных статей, каждое удостаивается его кивка, оценивается как правомерное и благоразумное, а затем в тиши профессорского кабинета над Письмоводительской на верхнем этаже Суонзби-Хауса поступает в дальнейшую работу.

Трепсвернон не знал, рассчитывал ли он при пробужденье чувствовать облегчение, муки совести или предвкушение – так или иначе одно из этих движений души, а возможно, и сочетание всех трех. Должно ли оно ощущаться так, будто он устроил розыгрыш? Обязательно ли этому быть возмездием? Жестоким озорством? Вместо всего этого Трепсвернон ощущал какую-то новую разновидность немоты. Мир отнюдь не изменился, и рассвет оправдывал собою большинство принятых определений. Трепсвернон дал себе еще миг под одеялом, прежде чем подняться. Пока лежал сокрытый, ресницы его шуршали по внутренней стороне одеяла. Он сосредоточился на этом незначительном давленье. Вновь попробовал оценить, каково ему. Теперь он был не так изможден, но это не означало, что он отдохнул. Не ощущал в себе никакого мира и покоя.

Из сюртука на полу выудил коробок спичек и занялся лампою – насладился скрежетом чиркаемой спички и внезапным жаром. Кратко и непрошено явилась греза – Письмоводительская в огне. Трепсвернон воображал, как пламя перекидывается от конторки к конторке. Представлял себе вонь чернил, шелушащихся на страницах, пока огонь пробирается по папкам и ячеям, ярко переползает по ним, творя изъеденный, тяжкий свод. Трепсвернон передвинулся подальше от своей жаровни, и когда приступил к прозе рабочего дня, в голове у него не осталось ни единой мелодии и ни какое-либо случайное слово не отзывалось рикошетом у него в уме. Галстуки все еще нужно было поправлять, а синеющие подбородки требовали свежего бритья.

Он вспомнил, что сегодня день фотографирования всего состава «Суонзби-Хауса». Его серое лицо маячило в зеркале над умывальником, и он впервые заметил, что проволочное переносье его очков набрало пыли от вчерашнего взрыва: крохотная полоска боевой раскраски поперек носа. Соответствующая отметина отпечаталась и на подушке. Рассеянно потер он пятно, после чего плеснул воды себе на лицо и подмышки. Каждое действие ощущалось натужным и медленным; он растирал крошечный розовый обмылок в руках, пока тот не разбух и не вскипел пузырьками. Трепсвернон тер, закрыв глаза от жженья водой, а весь мир уже не пах мыльной пеною и свежей кожей. Лексикограф побрился и по старой привычке царапнул себе подбородок. Вечно в одном и том же месте. Не сосредоточен, укорил он себя. Склонен к ошибкам.

Ночью прошел дождь, и окно снаружи и внутри рамы теперь слегка заиндевело. Трепсвернон ощутил эту промозглость волосами и всем своим лицом.

Утро в «Суонзби-Хаусе» выдохлось как обычно: все письмоводители и лексикографы разбирались со своими словарными статьями и единоборствовали с определениями. Билефелд по-прежнему мычал что-то себе под нос, а Апплтон не прекращал своей кампании по шмыганью носом, пока Трепсвернон разбирал на косточки свои слова на букву «С» и не поднимал голову от конторки. Некоторые служащие «Суонзби-Хауса» слышали о вчерашних событиях в окрестностях Ха-Ха-роуд и подходили теперь к его конторке, дабы выразить сочувствие, любопытство или заинтригованность. Он не был хорошим собеседником, поэтому такие разговоры оказывались коротки. Всем, кто мешал ему в работе, он сообщал, что, честное слово, помнит крайне мало о том, что там произошло. Сослуживцы выражали удивленье, сожаленье и скуку, а затем отходили прочь и оставляли его в покое. Время от времени Трепсвернон бросал взгляд на Фрэшема и беловолосую мисс Коттинэм, когда только замечал их в зале или же труды приводили их куда-нибудь близ его конторки. Когда к нему явился мальчишка с тележкой забрать готовые карточки, Трепсвернон даже глазом не моргнул и чувств никаких не выказал.

Ровно в час из своего кабинета вынырнул проф. Герольф и обратился ко всем с галереи над Письмоводительскою залой. Стоял ровно над часами, борода каскадом ниспадала за перила, а он тоном директора школы объявлял, что во дворе уже готов фотограф.

– Господам нет нужды надевать шляпы, – провозгласил он, – пускай мозги немножко остынут.

Сестры Коттинэм переглянулись и оставили свои головные уборы – пусть надежно покрывают их белые и черные волосы. Мост мост мост. Засим последовал запинчивый скрежет стульев по половицам и глуховатый перезвяк закрываемых крышек чернильниц: все принялись выпрастывать манжеты, приглаживать волосы и чинно покидать Письмоводительскую, одна колонна за другой.

В попытках согреться служащие Суонзби трусцой бегали по двору. Трепсвернон заметил, что Апплтон по этому случаю купил себе новую часовую цепочку, а Билефелд начистил ботинки и разделил волосы на иной пробор. Все увлеченно оглаживали усы и расправляли плечи, становясь стройнее и выше, нежели когда бы то ни было в Письмоводительской. Плечи лексикографов привыкли к тому, чтобы горбиться над конторками. Всех выстроили по росту и разместили перед камерой у стены Суонзби-Хауса. Трепсвернон заметил, что, невзирая на Герольфово руководство, Фрэшем все время пробирался в центр композиции снимка с уверенностью человека, вынужденного делать это некой неотвратимою силой: выражение лица Фрэшема не колебалось, и он не произносил ни слова, но сослуживцы его расступались, дабы он мог пройти. Не так гладко получалось жучиное копошенье локтей Глоссопа в кильватерной струе Фрэшема, дабы стояли они вместе.

– Прошу прощенья! – С таким своеволием фотограф не смирился. – Маленький мужчина! Да, вы, зеленый платок! Обратно в первый ряд, будьте так добры!

У фотографа был громовой, величественный голос, коему Глоссоп не мог не повиноваться. Трепсвернон такому голосу завидовал. Фотограф принялся хлопотать за камерой с накидкою и треногой. На собравшуюся массу лексикографов он взирал с явным пренебреженьем. Во всю свою начальственную силу легких, багровея лицом, он объяснил, что только что явился сюда после другой назначенной встречи – с особенно буйной футбольной командой из Кеннингтона, поэтому он просто не в настроении ни для каких балаганов или мельтешенья. Все сотрудники Суонзби опустили очи долу, переминались с ноги на ногу и тянули себя за воротнички.

Проф. Суонзби, человек разумный, постарался разрядить обстановку, интересуясь названиями различных деталей и процессов, требуемых фотоаппаратом («Хлористый калий, подумать только!»). Примирительное воздействие это произвело, и напряжение между фотографом и его