– Ну, и слава богу, Василий Яковлевич мореход известный и в боях испытанный. – Лучшего флотовождя нам нынче и не надобно!

Что касается Круза, то его снова никуда не назначили, а оставили, к большому неудовольствию вице-адмирала, опять состоять при Кронштадтском порту. Сам вице-адмирал о себе говорил так:

– Это я по уму старый, а на драку я еще о-го-го какой молодой!

Младшим же флагманом к Чичагову был определен двоюродный брат «мешка нерешимого», вице-адмирал Алексей Васильевич Мусин-Пушкин.

После назначения Чичагов был зван в Петербург, где его приняла Екатерина. Войдя в ее кабинет и облобызав руку, адмирал заметил на столе образ Николая Чудотворца в золотом окладе.

Перехватив взгляд Чичагова, Екатерина улыбнулась:

– Это вам мое благословление!

– Благослови же, матушка! – упал на колени растроганный адмирал.

Екатерина взяла образ в руки и трижды перекрестила им седую склоненную голову адмирала. Затем крепко поцеловала Чичагова в лоб и вручила ему икону:

– Да хранит вас Чудотворец, ваш покровитель!

– Это наш Нептун, матушка! – ответил, вставая с колен, Чичагов.

– Поясните? – не поняла императрица.

– А так, что он покровительствует морякам, а без ветра, тем паче попутного, флоту счастья не добыть!

Императрица от души посмеялась над шуткой, и оба расстались довольные друг другом.

Когда же Чичагов прибыл и принял дела, то поинтересовался у Козлянинова:

– Что делать дальше желаете, Тимофей Иваныч? При флоте оставаться, или в Петербург отъезжать?

– Желаю быть при флоте! – был незамедлительный ответ боевого контр-адмирала.

– Вот и славно, – заулыбался адмирал. – Тогда определяю вас опять к начальству над авангардией!

– Почту за честь! – склонил голову скромный Козлянинов.

* * *

С назначением Чичагова командующим флотом значительно окрепли позиции русской партии над ослабленной смертью Грейга партией иностранной.

Несмотря на стужу в Кронштадтском и Петербургском портах все время трудились неустанно. В Кронштадт еще по осени перешли из Ревеля наиболее старые и запущенные корабли. Послали их туда на зимовку умышленно, потому как у себя в Ревеле приготовить к будущей весне должным образом не надеялись.

Кроме этого, готовили в Кронштадтском порту еще и четырнадцать совсем уже древних линкоров, которых и в море-то выпускать опасались, держа приписанными к порту в ожидании разборки на дрова. Но война внесла свои правила, и теперь эти полугнилые остовы предстояло почти полностью обновить новым деревом, просмолить и покрасить в доках, заново вооружить, снабдить всеми возможными припасами от пушек до сухарей, да еще и укомплектовать командами, которые тоже еще предстояло набрать, обучить и обмундировать. Вся эта прорва дел легла на плечи по существу одного лишь начальника – генерал-интенданта и главного командира Кронштадтского порта – Петра Ивановича Пущина. А если к этому прибавить, что помимо флота корабельного вооружался к следующей кампании в количестве немалом и гребной флот, то можно понять кронштадтского начальника, который после нескольких дней недосыпу запускал чернильницей в слишком докучавших ему визитеров. К происходящему Пущин относился стоически.

– Хоть тыщу корабликов оснастим, лишь бы работать не мешали! – неизменно отвечал он на столичные запросы.

– А к сроку успеете ли? – не унимались дотошные посланцы.

– Успею, коль болтать с вами боле не буду! – философически ответствовал генерал-интендант.

Своих слов адмирал Пущин на ветер не бросал. Работа в Кронштадте кипела круглосуточно. Людей притом начальник кронштадтский особо не жалел, хотя и себя не баловал. В деле морском был Петр Иванович человеком многоопытным. Современники отмечали, что в общении был адмирал сух и неразговорчив, а по характеру упрям. Впрочем, они же отмечали и другое – Пущину в знаниях и организации хозяйственной части на флоте равных не было. Артикулы портовые он знал наизусть, любые тонкости крючкотворные разрешал в один момент, а чиновников своих воровитых видел насквозь. Когда ж его кто-нибудь пытался обманывать, адмирал обижался, губы надувая:

– Зачем же ты, милок, грех на душу берешь? Я за старостью своею уже и забыл про то, о чем ты только что додуматься изволил. А потому я тебя, стервеца, по первому разу прощаю, а попадешься еще велю выпороть невзирая на класс твой дворянский!

Уважением по этой причине среди чиновного люда Пущин пользовался безмерным.

– Суров, ой, суров! – говорили о нем. – Но и справедлив, батюшка, Петр Иваныч!

Память у адмирала была поразительная. Никогда не заглядывая ни в какую инвентарную книгу, он всегда знал, чего и сколько у него в избытке, а чего не хватает.

Историк Головин так характеризовал адмирала Пущина: «Это был человек неутомимый по службе, знаток хозяйственной части флота, сухой и упрямый по должности. В настоящее время Петру Ивановичу было около 60 лет от роду. При его долговременной портовой службе недостаток практических мореходных знаний пополнялся в нем хорошо организованной головой для ведения портового хозяйства и хорошей памятью. Не справляясь ни с какими инвентарями, он всегда в точности знал, чего у него недостаток и где у него что лежит из наличных и запасных материалов по магазинам и гаваням, и вследствие того имел всегда наготове хорошие ресурсы, когда оказывалась в них действительная и экстренная надобность. Все эти его хорошие качества и недостатки, вместе давали ему значительный вес у начальников нашего тогдашнего морского ведомства».

Императрица к Пущину относилась внешне с известной прохладцей. Нелюдимость и грубоватость адмирала ее всегда раздражали. Однако, будучи женщиной умной, полезность пущинскую она видела хорошо, а потому наградами и чинами не обходила.

Да и сейчас во времена нелегкие адмирал оправдывал все ранее оказываемое ему доверие. Пущин умудрялся не только заниматься своим Кронштадтом, но как генерал-интендант флота помогал и другим.

На Кронштадском адмиралтейском дворе грохот неумолчный – там испытывают якоря. Их поднимают воротом на высоту веретена, а затем бросают пяткой на чугунный брус. Удар. Якорь выдержал. Принимающий офицер равнодушно хмыкает:

– Давай еще раз!

Снова удар. Якорь цел.

– Еще раз!

После третьего испытания прочности якорной пятки матросы переходили к испытанию рыма. Снова они трижды бросали якорь на чугунный брус. Если он выдерживал и это испытание, тогда наступал заключительный этап – бросание якоря серединой веретена на ствол пушки. После третьего падения на якоре выбили особое клеймо – литеру «Р», что значило – оный якорь опробован и флотом принят для использования.

– Тащи следующий! – уже велел адмиралтейский офицер.

Впрочем, якоря ломались редко. Русские якоря вообще считались тогда лучшими в мире, так как делались из ковкого и мягкого «болотного железа», которое не только хорошо ковалось, но и было на редкость прочным. Надежные якоря ковали в Олонецке и Вологде, но лучшие возили с Урала.