В голову ударило тяжёлым молотком, в ушах застучало… Господи!!! Он кубарем слетел с кровати, стал влезать в брюки, левая нога в штанину попадать отказалась, пришлось заменить её правой и тогда получилось, что брюки надеты задом на перёд. Воротник у рубашки отсутствовал, на пиджаке из трёх пуговиц не было ни одной. Носки нигде не попадались, он искал даже на подоконнике, пришлось обойтись без них. Зато видавшие виды ботинки были до ряби в глазах начищены и смотрелись ненадёванными.

Вошла Вероника:

— Ну, ты готов? Я готова.

Мерин ринулся к ней, схватил за руку. Закричал.

— Ника. Никочка! Я… Это ты начистила мои ботинки?

Она сказала нарочито спокойно:

— Да. Я. Отпусти, мне больно. Слышишь? Отпусти мою руку.

Мерин стоял неподвижно. Спросил еле слышно:

— Ну что мне сделать? Что? Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?

Она выдернула кисть, поморщилась:

— Ты уже всё сделал, Игорь. Всё, что мог. Мне тяжело тебя видеть. Помоги мне, если хочешь, чтобы мы вместе работали.

Они молча вышли из квартиры, молча спустились в лифте, сели в меринский «жигулёнок», не проронив ни слова, доехали до угла Ленинградского проспекта и улицы Правды. На это у них ушло минут сорок. Выходя из машины, Вероника сказала, сдержанно улыбаясь:

— Спасибо за интересную беседу. Пока. Мне было очень хорошо с тобой.

— Я буду звонить, — не глядя на жену, сказал Мерин.

— Звони. Севка скучает. Он тебя очень любит. И мама.

Она направилась к расположенным вдоль тротуара металлическим переносным заграждениям, образующим длинный, запутанный лабиринт.

Многочисленная разношёрстная публика вела себя чинно, с достоинством. Только в конце очереди нарушалась общая атмосфера порядка: здесь составлялись какие-то списки, человек в помятой велюровой шляпе выкрикивал фамилии.

— Финигер!

— Я, — отозвалась маленькая старушка.

— Тысяча сто шесть. Гомель! Есть Гомель? Гомель есть?!

— Есть.

— Кто Гомель?

— Я Гомель.

— Товарищи, будьте внимательны, я и так уже без голоса, — прохрипела велюровая шляпа. — Так, Гомель, тысяча сто семь. Селюнин!

Вероника потолкалась в хвостовой гуще очереди, спросила у молодой, безразмерной женщины.

— А что это они записывают, не скажете?

Та посмотрела на неё подозрительно.

— Как «что»? Номера.

— Номера чего?

— Очереди номера. Вы здесь первый раз, что ли?

— Первый, — призналась Вероника. — Тысяча сто — это что — номер очереди?

— Ну.

— Какой ужас. И когда же этот номер сможет купить валюту?

— Недели через три-четыре. Если повезёт.

— А если не повезёт?

— Через пять.

— С ума сойти. А до тех пор…

— А до тех пор надо вот так корячиться. — Молодая женщина обвела рукой переминающуюся с ноги на ногу толпу людей.

— И часто?

— Что «часто»?

— Ну… Как вы сказали…

— Корячиться-то? Часто. Каждый день. А кто не пришёл — вон, видите, синяя шляпа вычёркивает. Списки эти — полная туфта, никто их не соблюдает, все идут в порядке живой очереди: кто успел — тот и съел. А кто «не съел» — на эту шляпу-велюр надеятся: а вдруг. На что-то же надо. Я вот третью неделю уже тут торчу. И в списках в первой десятке была. И без списков — во-о-н там толкалась, до входа рукой подать. Но… И поныне тут. Однажды сдавили так — всё молоко из груди выдоили, домой пришла — ребёнка кормить нечем. Сильней меня ведь очень много, — толстуха прискорбной ниточкой сложила пухлые губы, замолчала. Через короткую паузу продолжила, понизив голос: — Они нас всех тут на карачки поставили и имеют в извращённой форме.

— Кто это «они»? — также негромко поинтересовалась стоявшая рядом низкорослая женщина предпенсионного возраста. Всё это время она с таким отчаянным любопытством, задрав голову, в четыре уха прислушивалась к разговору, что оранжевый берет её съехал на самый затылок. — Кто «они»? «Они» — это слишком абстрактно. Вы конкретно скажите: кто? Кому я должна отдаться? Я готова.

— Что, прямо здесь? — не сразу отреагировала молодая мамаша.

— Зачем здесь? Здесь, боюсь, не все нас поймут. Мы приляжем в сторонке. Ну? Кому? Кому я должна отдать себя? Ну! Я раздеваюсь, — в подтверждение своих намерений она взялась расстёгивать пуговицы на пальто.

— Женщина, — вступилась за толстуху Вероника, поскольку та оторопело молчала, — женщина, уймитесь, держите себя в руках, всем трудно, девушка пошутила, женщина…

— Ага. Пошутила. А я, значит, по-вашему, серьёзно, да? Да, женщина? Я всерьёз всё? Да? Отвечайте. Да? Сейчас разденусь и давай народ веселить? Так, что ли? Тьфу на вас, — своё возмущение она выразила звучным без слюны плевком.

— Да-а-а, обезумел народ. Скоро мы здесь все потихоньку свихнёмся, — заметил стоявший неподалёку лысый человек с бородкой клинышком. — Ишь ведь как понесло бабушку.

— На себя посмотри! Дедушка! — дама яростно тряхнула головой, отчего её оранжевый берет отлетел от затылка и спланировал далеко в сторону. — И рот закрой, сморчок поганый. Сам ты «бабушка».

— А вот тут вы не правы, — с улыбкой возразила бородка. — Максимум на что соглашусь — на дедушку, это ещё куда ни шло…

— Еврейская морда, — женщина зачем-то во всеуслышание определила национальность своего обидчика и крикнула: — Подайте мою беретку, вон она! Подайте!

Никто не двинулся с места.

— И опять-таки вы ошиблись. По отцу я армянин, родился в Тбилиси, а матушка у меня старинного дворянского рода, так что ваше предположение ошибочно.

— Оставь меня в покое, дворянин перхатый, — взвизгнула женщина. — Что ты ко мне пристал?

— Я? К вам?

— Ты! К нам!

— Господи, неужели нельзя вести себя как-нибудь иначе? — ни к кому не обращаясь, повесила вопрос старушка в мутоновой шубке. — Все же мы тут в одинаковом положении.

— В одинаковом говне, вы хотите сказать? — опять улыбнулась бородка.

— Называйте как хотите. Я сказала то, что сказала. Неужели нельзя иначе?

— Почему нельзя? Можно.

— И как?

— В другой стране ПМЖ попросить.

Мутоновая шубка не поняла, поинтересовалась.

— Что, простите, вы сказали попросить?

— ПМЖ. Постоянное место жительства.

Свидетели перепалки повели себя по-разному: одни грустно улыбались, кивая головами в знак солидарности, иные на всякий случай отходили в сторонку.